Собрание сочинений в четырех томах. Том 3
Шрифт:
Два санитара без устали вносили раненых, клали их на нары, потом между нарами.
Сдержанно стонали, вздыхали, а легко раненные в руки, в пальцы, в ноги ходили между нарами.
— Ребята, сегодня ели что-нибудь?
— Третий день ничего не ели, во как ослабли, все время пролежал, где был ранен — австрияк, дуй его горой, не дает подбирать раненых. Только санитары покажутся, он зараз пулеметами. Так они, голубчики, до нас ползком добирались, так по земе и волокут — нельзя подняться, зараз свалит. Меня ночью подобрали. Сам себе перевязку сделал, а как вынесли,
Я вышел и пошел к «питательному» вагону в. кн. Ксении Александровны, прекрасно оборудованному — кипятильники, котлы, ледник и огромный запас провизии. Вагон еще не отворяли, начинает функционировать с семи часов.
Солнце чуть показалось над леском; над ним таяли шаровидные легкие дымки. Орудия вперебивку, догоняя, покрывая друг друга, то дальние, то близкие, то легкие, то тяжелые, сотрясающие всю землю, громыхали. Опять начал свою работу железный паук с заиканием, от которого стыло сердце; и снова все налито: и деревья, и вагоны, и длинные утренние тени — напряженным ожиданием: еще не кончилось.
Вернулся в барак.
— Санитар, санитар!.. — неслось со всех сторон, — меня за крест на рукаве и на фуражке звали то санитаром, то доктором, то просто благородием.
— Испить!..
— Подыми мне ногу, никак ее не прилажу. Ой-ой, больно...
Я бегал от одной нары к другой, давая пить, поправляя, водя в уборную, крепко охватив за шею. Те, что могли передвигаться, прыгали, как зайцы, на одной ноге, ползали на коленях или перекатывались, задирая больные ноги.
Два санитара с потными липкими лицами от времени до времени вносили с прибывающих телег новых раненых, которых успели подобрать на позиции за ночь.
Возле телег стояли русины в длинных белых домотканых рубахах с длинными красными галстуками, перехваченные поясами, в шляпах, бабы в обвязанных вокруг головы цветных платках и жалостливо, пригорюнившись, смотрели.
— Господи Исусе, и когда воно кончится!
Молодая русинка обходила телеги с длинным узким кувшином и внимательно поила раненых. Бабы высматривали своих среди раненых пленных австрийцев.
В семь открыли вагон. Я набрал целую кучу жестяных чайников и, гремя, пошел за кипятком. В вагоне клокотали два котла с чаем, от них несло зноем, а на табуретке, расставив по полу ноги в начищенных сапогах, добродушно сидел человек в черной рубахе с круглым животом, круглым лицом и круглыми глазами.
— Чайку, папаша? Ну-ну, нацеди, нацеди.
Он всех называл папашей, дядей, генералом.
Отнес кипяток в барак, и отовсюду неслось:
— Мне чайку.
— Кружечку.
— Дозвольте хочь горло промочить.
Круглый человек выдал на каждых трех раненых по куску сахару. Я достал из своего вагона несколько пакетов сахару для раздачи по два куска на человека. Стал распечатывать пакет, выпала записка. Раненый поднял и спрятал под шапку.
— Яке-то письмецо, ваше благородие, прочтите.
Я развернул серую бумажку и прочел громко:
— «Киевской губернии Звенигородского уезду Виноградской волости села Павловки. Собрались
Раненые слушали, даже тяжелые перестали стонать. Лица посветлели.
— Спасибо им, не забывают нас тут.
Я не успевал наливать чай в жестяные кружки, разрываясь на все стороны.
— Санитар, мне чаю.
— Санитар, отведи до места.
— Поправь меня, санитар, бо не можу лежать.
— Сейчас, сейчас!..
— Да сейчас, а сам ни с места.
Пот лил с меня в три ручья. Кто-то тонким детским голосом тянул тонко и жалобно:
— Сестрица-а!.. Сестрица-а!..
Я бросился в тот угол, наклонился — на меня, не видя, смотрели молочно-мутные глаза, а сосед отмахнул рукой.
— Не в себе.
Должно быть, солнце высоко поднялось — в приподнятые окна струился зной, душно.
В перевязочной так же белеют халаты, так же методически перевязывают полуголых окровавленных людей, так же бесстрастно бледные сестры подают марлю, бинты, вату, так же нежно наклоняется выразительно тонкое лицо женщины-врача, и так же заботливо уговаривают фельдшерица и сестра стонущих раненых.
— Санитар!.. санитар!.. санитар!.. — со всех сторон.
Я не знаю, который час, — некогда полезть за часами.
Торопливо приношу кружки с чаем, вытаскивая на ходу сахар из набитых карманов. На полу на коленях стоит раненый, положив руки на нары, а на руки голову, стоит неподвижно.
Я бросаюсь к нему.
— Что с тобой?
Ничего, просто ранен в поясницу, не может лежать.
— Санитар!.. санитар!..
Меня манит с простым круглым оземлившимся лицом парень; лежит на спине.
Наклоняюсь. Он смотрит внимательно, шевелит пересохшими губами, потом говорит, переводя дух:
— Ваше благородие, дозвольте мне... в Полтавскую... губернию... у нашем городе... гошпиталь... хорошо лечат... в наши места... мать велит ехать... старая... говорит, землю отпишу тебе, мне то есть, землю...
— Голубчик, во Львове вас распределять будут, кого куда, там просись.
— Главное, землю... отпишет на меня... Чайку, ваше благородие, кружечку.
— Ты пил?
— Пил.
— Ну, милый: рана в живот, надо поголодать.
— Слушаю, ваше благородие. Запеклось дюже... — Он смотрит на меня покорными глазами.
Два усталых солдата вводят, крепко держа за руки, третьего, с затравленными бегающими глазами. Он рванулся, на него навалились, посадили на нары. Он покорно и так же испуганно бегает глазами, в которых нет света, и тяжело дышит.