Собрание сочинений в десяти томах. Том 1
Шрифт:
— Река, братцы, поворачивай назад.
— Переедем.
— Круча, голову сломаешь.
А вдали, направо, опять возникли крики и топот. Собакин поворотил и скоро нагнал вторых кричавших, спросил:
— Что, поймали? Мужики в ответ захохотали.
— Теленка, милый барин, загнали, дышит сердеш-пый, испугался, уши мокрые.
— Ну, вы и охотники.
— Ушел, больно уж ловкач, — отвечали мужики с уважением.
Иноходец тяжело поводил боками, и Собакин, отделившись от мужиков,
Потянул теплый, смешанный с болотными цветами ветер, и издалека долетел протяжный звериный крик и стих.
— Что это? — невольно крикнул Собакин, чутко слушая; крик не повторялся, и сердце сжалось тоскливо.
Собакин уже спал, утомленный всеми событиями, когда кто-то, громко постучав в спальню, сказал;
— Ваше благородие, Оську привезли.
Собакин спросонок вскочил, старался понять, что говорят…
— Оську привезли, — странным голосом повторил десятский…
— Сейчас иду, подожди, или нет, иди…
И, уже выйдя на воздух, понял Собакин, что случилось несчастье. В земской избе пахло крепким и кислым, у печи на полу, покрытое рогожей, лежало тело. Десятский, присев у тела, жалостливо говорил:
— Побили его мужики наши, вон как дышит… Ах, грехи!
Собакин откинул рогожу. На боку, поджав к животу голые и содранные колени, лежал Осип, часто дыша, и глаза его сквозь полуоткрытые веки были точно стеклянные.
— Что с ним? — дрожа мелкой дрожью, спросил Собакин, боясь догадаться…
Белый зад Осипа был запачкан землей и кровью, оттуда на вершок торчал кусок дерева.
— Что это? — визгливо закричал Собакин.
Еще дальше откинул Осип серое лицо свое и запекшиеся губы быстро облизнул языком…
Плетью лежала сломанная рука его; другая, застыв, вцепилась в ягодицу и посинела.
Собакин, придерживаясь за стену, вышел в сени, дурнота подступала к горлу, и везде слышался этот кислый и крепкий запах, и вспоминался убитый на охоте тетерев, когда дробью ему вынесло весь живот…
Урядник, теребя жесткие усы, говорил:
— Вот как они расправляются по-турецки, неприятно… Осип-то признался, просил кучера вашего освободить, будто бы он в краже не замешан, и, лошадь, сказал, где находится…
— Бог с ней, с лошадью, ах, зачем я все это затеял, — сказал Собакин.
— Вы, что же, ни при чем, мужики давно случая ждали. Поверите ли, мы даже боялись Осипа… А лошадка ваша в степи у казака Заворыкина.
Старик Заворыкин долго не выходил. Собакин, измученный дневным перегоном и волнениями прошлого дня, ходил, покачиваясь, по душной горнице, и звенело у него в ушах, и тошнило его от набившейся в горло и в нос дорожной пыли.
— Расскажу попросту
Над столом, засиженная мухами, пованивала лампа…
«О, черт, еще угоришь; что же старик не идет? А вдруг возьмет и рассвирепеет, самодур; конечно, насчет колодцев он прихвастнул, но надо бы политичнее подойти к делу, исподволь. О, черт, как лампа воняет…»
— Здравствуй, барин, — басом, громко и вдруг сказал Заворыкин, — стоял он в дверях и похлопывал себя по голенищу плетью. — За конем приехал?
— Нет, я не требую, совсем не требую, — засеменил Собакин, — вы уже знаете, какая история вышла смешная.
— История смешная, а не знай, кто смеяться будет, — сказал Заворыкин.
Молча, не сводя глаз, подошел, положил на плечо Собакину тяжелую свою руку и вдруг крикнул:
— Щенок!
И высоко поднял плеть.
— Не позволю, — пискнул было Собакин, запахло тошной пылью и кислым, зеленые круги пошли перед глазами, похолодело горло и лечь потянуло, прижаться по-ребячьи к прохладному полу…
Очнулся Собакин в постели, в сенях, и первое, что он увидел, — склоненный профиль Заворыкина, худой и резкий под сдвинутыми бровями… Собакин застонал и отодвинулся в глубь кровати.
А старик, наклонясь, зашептал:
— Очнулся… Нехорошее дело вышло, попутал меня бес, думал, приехал ты срамить меня, а ты, видишь, простой, как малое дитя. Ах, барин, прости меня, гордый я, разгорелось с обиды сердце, убить ведь могу тебя, и никто не узнает… А ты, — видишь, — прост.
Старик качал головой, и ласково глядели потемневшие его глаза.
Собакин протянул руку.
— Я не сержусь.
Заворыкин погладил его по волосам:
— Христос на нас смотрит да радуется. Вот как бы жить надо, а мы не так живем, нет…
Долго говорил Заворыкин, — туманно, сурово, истово…
— Ну ладно, спи, барин. Домой-то завтра попозже поедешь; ко времени и жеребца твоего из табуна пригонят. Избави бог, не возьму с тебя денег; да иноходеи-то твой устал, ты моего возьми, сам не часто на нем выезжаю…
3
Александра Аполлоновна разрезывает толстый журнал; в зале, где уже топили сегодня, пахнет кофеем, и старые кресла заманивают развалистыми своими спинками на осенний покой.
Гимназист сидит на окошке, болтает ногами. Тусклый сад совсем беспомощен под долгим дождем.
— Расскажите еще про ваши приключения, — приставал он к Собакину.
— Я все рассказал, что ж еще…
— Володя, не приставай, — строго молвила бабушка, взглянув поверх очков на Собакина, который на чистом листе разбирал зерна пшеницы.