Собрание сочинений в десяти томах. Том 1
Шрифт:
— Видал? — сказал Синицын и, кашляя, засмеялся. — Хороша! А хотите, познакомлю…
— Кто она? — спросил Аггей.
— Кто она? Вот чудачина. Это же и есть Машка Кудлашка. — Синицын, надув щеки, хлопнул себя по бокам: — Ах вы, деревенская душа! Машку Кудлашку не знает.
— Синицын, — сказал Аггей, — я бы пошел к себе, мне нехорошо.
Но Синицын повел его завтракать и, под модную песенку оркестра, стуча в такт по тарелке, уверял, что, если Аггею хочется поспать с Машенькой, не так это трудно…
— Оставьте, не люблю я этого, — бормотал Аггей, избегая его взгляда, — пустите меня.
Не
— Невозможно, невозможно, — бормотал он, придя в номер, — подойти и тронуть ее… — Он повалился на диван, чувствуя, как жар сушит горло и все тело знобит. — Зачем она доступна? — с отчаянием, вслух проговорил он и, помолчав, скрипнул зубами…
4
Начиналась не то лихорадка, не то какая-то ерунда — знобило так, что вся кожа покрылась пупырышками. Натянув до подбородка пальто, сунув кулак под щеку, Аггей лежал, едва умещаясь на узеньком диване. В мыслях были отрывки слов, видений, выхваченные из далекого прошлого, словно горячие пятна воспоминаний, и среди этой волнующей путаницы появлялась время от времени Машенька, в перчатках, со сверточком, в суконном, ловком платье… под ним, — это было самое страшное, — Аггей чувствовал то, что было покрыто, скрыто, невозможно, немыслимо. И все же, стоило только подойти, протянуть руку… Нет! Нет! Грузно, скрипя пружинами, он поворачивался к диванной спинке. Силился представить поляну, березку, сияющее золотой пылью небо — всю свою не повинную ни в чем влюбленность… Вот Наденька поправляет прядку волос и, опустив руки в траву, склоняется над лежащим Аггеем; грызя стебелек, вглядывается ему в глаза… Ее уши прозрачные и розовые, а лицо в тени… Но лицо не ее, а этой… И под легким белым платьем — эта… эта…
«Лихорадка… сил нет… Черт, зачем я сюда заехал», — с тоскою думал Аггей. И вдруг из заповедной глубины памяти появилось поле, поросшее густой полынью; вдалеке идут две бабы и мужик — богомольцы. Шли, шли и сели у канавы… Посидели и легли, смеются. У Аггея стучит сердце, он спрятался за кустиком полыни и видит, как две бабьи, в красных чулках, ноги поднялись над травой… А вот Аггей идет с лопаткой мимо скотного двора; заскрипели ворота, с мычаньем выходит стадо, и посреди него верхом на ком-то — рогатый, головастый бык с багровыми глазами… Аггей глядит и чувствует, что это — то, — страшное. Бросает лопатку и по глубокому снегу идет в поле, где, занесенный сугробом, стоит плугарский домик на колесах. Аггей становится в домике на колени и молит бога — дать силы пережить виденный ужас, касается горящим лицом снега. И бог дает ему силы. А весной он опять, присев, рассматривает двух жучков, прильнувших друг к другу, палочкой перевертывает их на спины и вдруг, с застывшей улыбкой, гневно топчет их ногами.
До сумерек Аггей томился, то забываясь, то бормоча чепуху. Когда же снизу, со двора, проник зеленоватый свет фонаря и лег на потолке тошным до дурноты переплетом — стало невыносимо. Аггей поправил на шее большой мягкий галстук, надвинул шляпу на глаза и вышел, тяжело ступая и видя только тени, призраки
Там, где в перспективе сходились дома, трамвайные столбы и проволоки, за медным шпилем башни угасал закат, и выше небо зеленело, как морские воды. А направо, среди потемневших домов, один дом, будто приподнявшись, плыл багровыми окнами, точно полон был огня, не разрушавшего мрамор и бронзовые переплеты.
— Вот и ресторан этот, — сказал Аггей и, войдя, тотчас же увидел Синицына.
— Минута в минуту пришел, вот что значит дворянское слово, — подняв салфетку и нож, воскликнул Синицын. — Ну-с, ваше превосходительство, что намерены предпринять?
— Делайте, что хотите, — сказал Аггей, стоя перед ним. — Ну, давайте кутить.
— Вот это ответ, — воскликнул Синицын, — давно бы так. Значит, идем в сад и Машеньку поищем…
Когда извозчик повез их по Фонтанке, Синицын обнял Аггея за спину, добродушно уверяя:
— Вы мне сразу понравились — породистый помещик и очень симпатичный…
Аггею стало стыдно, и он сказал:
— Вы тоже очень симпатичны.
В саду, промозглом и прокуренном, Аггей, слегка задыхаясь, стал протискиваться сквозь шумную толпу гуляющих. Здесь все было фальшивое: и цветы, и гроты, и песок, — крашеное и захватанное, и даже листья на деревьях, как из жести.
— Тише, чего прете! — кричали вдогонку. Синицын, посмеиваясь, шел сзади. На открытой площадке Аггей шумно вздохнул и оглянулся на полутемный навес, где в глубине, ярко освещенная красным, танцевала испанка.
— Машенька, должно быть, у столиков, — сказал Синицын, — да вон и она с двумя кавалерами.
Аггей сейчас же увидел сидящую в профиль к нему Машеньку, с милой улыбкой, положившую ногу на ногу, и двух ухаживателей в котелках. Он резко отвернулся и пошел в глубь сада.
— Полно вам дурить! — крикнул, догоняя его, Синицын. — Это коты с ней сидят, мы сейчас ее приведем. — И убежал рысцой.
— Боже мой, — шептал Аггей, садясь на скамью, — неужели она со всеми… они целуют ее лицо, делают, что хотят, она же…
Стиснув зубы, он положил руки на колени и сидел красный и тучный. В оркестре одна труба, издающая всего два звука, ревела сама по себе низким басом все громче и ближе, наполняла всю голову тупым уханьем.
Мимо шли, с неестественными улыбками, наряженные девушки, прошмыгнул, оглянувшись, завитой франт в котелке; проплыл, хрустя песком, толстяк с окурком сигары в бритых губах.
«Уйти надо, лечь», — подумал Аггей и сейчас же, увидев подходящих Машеньку и Синицына, стал жалобно улыбаться. И вдруг, чувствуя, что гибнет, вскочил со скамейки и, спотыкаясь, зашагал к выходу через газон.
— Аггей Петрович! — закричал Синицын так злобно, что многие оглянулись.
Аггей остановился, шепча про себя:
— Трус, трус…
Машенька ничего не говорила, только, чертя зонтиком по песку, вскидывала прекрасные свои глаза на проходящих. Аггей же не смел на нее взглянуть, боясь, как бы не прочла она в его взгляде вожделения, и церемонно молчал, склоня голову набок.
— Долго мы будем здесь торчать? — спросил Синицын.
Машенька сказала, растягивая слова: — Поедемте кататься, — и улыбнулась Аггею, — у нас по ночам светло…