Собрание сочинений в десяти томах. Том 2
Шрифт:
– Вам не нужно моих слов сейчас, Валентина Васильевна. Вы не за этим меня позвали. В самом деле, какая это все чепуха…
Но в это время у стола очутился Иванушко, глядя вокруг одичавшими глазами. Уставясь ими на Салтанову, он слегка отшатнулся, точно от удара, затем схватил ее руки и, целуя, проговорил:
– Люблю, обезумел, богиня! Что тут делается! Жутко, болит голова! Женщины, повсюду женщины! Тело! Красота! Жизнь! Обнажение! Эссенция! Сейчас будет говорить Зигзаг. Нужно, чтобы все лишние ушли отсюда. Сейчас в костюмерной я безумно целовал девушку и мечтал о вас, – он запустил пальцы в пепельные волосы
На возвышение с деревянной решеткой, напротив эстрады, поднялся Зигзаг. Скрестив руки, он заговорил. Донеслись слова:
– …я великолепно плюю на вас, гусеницы и брюхоногие…
Но крик, топанье, свист заглушили его слова, к возвышению кинулось несколько человек, и на месте Зигзага появился горбоносый Волгин; под возгласы: «Тише, тише, говорит Волгин, браво», – он выкрикнул:
– Господа, мы собрались в ночном хороводе, чтобы заглушить в себе тоску и безнадежность… Мы все наполовину мертвы…
– Гнать его… Гнать… Что он болтает, – заорали вокруг.
Волгин исчез, и на месте его появился профессор – бородатый толстяк с поднятыми плечами, красный от напряжения.
– Что за чепуха, – зычно воскликнул он, потрясая кулаками, – мы ничего не хотим заглушать! Мы под землей выжимаем сок кровавой клюквы! Надо понять символ. Мы чувственники. Мы служители русского эроса! У нас раздуваются ноздри! Эрос! А вы знаете, как случают лошадей?
Он густо захохотал и стал багровый. Со многих столиков поспешно поднялись дамы и мужчины во фраках, двинулись к выходу. Валентина Васильевна положила оба локтя на стол, подперла подбородок, ясными, насмешливыми глазами глядя на говорящего. Он продолжал:
– Вы не хотите слушать? Вам стыдно? А я говорю – зверь просыпается! Так встретим же ликованием его великолепный зевок! На праздник! За светлого зверя! На, терзай мою грудь!
Он действительно захватил на груди рубашку и рванул, полетели запонки, а галстук съехал. Под крики: «Браво, брависсимо!» – профессор сошел с кафедры и, вытираясь, сел между двух зрелых дам, которые замахали на него руками, раскачиваясь от смеха и удовлетворения.
– Профессор слишком полнокровен, он груб, но смел, – сказал Белокопытов. – Я пью за дивного зверя, – он звякнул стаканом о стакан Валентины Васильевы, – за праздник, за красоту, за славу. Все это лишь различные улыбки зверя.
– Жить, так жить вовсю! – заорал Гнилоедов. Валентина Васильевна открыла ровные белые зубы и вдруг, скользнув взглядом по Белокопытову, указала ему на Александра Алексеевича, сделала знак, затем повернулась к подруге. Вера дремала над стаканом вина, иногда поднимая желтое лицо, и глаза ее мерцали через силу. Белокопытов продолжал:
– Друзья мои, зачем лгать! Мы все эгоисты, живем вразброд, каждый томится своим неудовлетворением. Отступитесь от себя на минуту, любите меня. Я молод, талантлив, весел, я смогу упиться счастьем. А когда истощусь, увяну, высохну, – он в упор поглядел на Сатурнова, – когда наполовину стану мертвецом – вышвырните меня, как лягушечью шкуру.
– Не позволю! – хрипло крикнул Сатурнов, до того угрюмо молчавший. – Не позволю я, наконец, так обращаться!..
Оба они вскочили. Гнилоедов обхватил их руками за плечи и [то] одному, то другому стал нашептывать на ухо, потом из стакана поил вином обоих. Валентина Васильевна, словно в забытьи,
А вокруг, забыв ссорящихся, кричали:
– Ливии, Ливии, Игнатий Ливии говорит.
– Шестой час утра, я сижу и удивляюсь, мало этого, я в ужасе, – откинув гриву, проговорил Игнатий Ливии, точно прожевывая кашу, – отчего я в ужасе, сейчас скажу. Да как же нам, русским, носителям священного огня, нам, питавшимся грудью Белинского и Некрасова, не плакать над погибающей страной. Погибла Россия. Задохнулась от собственных отхожих мест! Мы все болтуны и пьяницы. Бог наш, исконный и русский, привесил нам язык. Вот он, глядите, мерзкий язык, жабий, проворный. На что я его употребил? Вырвите его с корнем долой. Богохульники, кляузники и бездельники! Мы хвастуны! Мы гадостью своей и той насобачились гордиться. А это самый наиподлейший грех. Заплачу я сейчас, и это будет тоже подлость. Что делать? В гроб нас всех, в яму…
Все-таки он, пролив за решетку бокал, захлебнулся слезами. В то же время Сатурнов, освободив плечо из-под руки Гнилоедова, схватил соусник и швырнул им в Белокопытова. Красный соус потек по крахмальной груди и жилету. И вслед за этим в минуту растерянности и молчания Валентина Васильевна, стиснув холодными пальцами руку Егора Ивановича, шепнула:
– Скорее! – и выбежала в раздевальню. Закутываясь в шубку и капор, она повторяла: – Скорее, скорее, где же ваше пальто?
– А я так, я без шапки, – проговорил Абозов.
Они поспешно и молча вышли через двор и железные ворота на улицу. Шофер распахнул дверцу автомобиля. Егор Иванович подсадил Валентину Васильевну и вскочил вслед за ней. Уже светало. Дул порывами студеный ветер.
КОММЕНТАРИИ
Повести и рассказы
Портрет
Впервые с подзаголовком «Фрагмент» напечатан в журнале «Солнце России», 1912, № 27 (июль).
Рассказ А. Толстого представляет собой своеобразную вариацию на сюжет гоголевской повести «Портрет». В образе «сутулого незнакомца в цилиндре и поношенной шинели» угадывается Н. В. Гоголь.
С новой авторской правкой без подзаголовка «Фрагмент» рассказ вошел в III том Сочинений «Книгоиздательства писателей в Москве», 1913. Переработка выразилась в значительной стилистической правке и сокращениях ряда второстепенных деталей.
Включая в 1929 году рассказ в Собрание сочинений изд-ва «Недра», т. I, и в идентичное Собрание сочинений ГИЗ, т. I, автор вновь провел правку стиля.
Печатается по тексту I тома Собрания сочинений Гос. изд-ва «Художественная литература», Л. 1935, совпадающему с редакцией 1929 года.
Клякса
Впервые напечатан в журнале «Солнце России», 1912, № 2 (январь).
Незначительной переработке текст рассказа подвергся при включении во II том Сочинений изд-ва «Шиповник», П. 1912, и в последующих изданиях.
Печатается по тексту I тома Собрания сочинений Гос. изд-ва «Художественная литература», Л. 1935.