Собрание сочинений в семи томах. Том 2. Романы
Шрифт:
— Да что вы там все бормочете? — сердито окликнули его из-за ограды. — Замолчите вы или нет?
Прокоп встал.
— Прошу вас, прошу — передайте Томешу…
— Я собаку спущу!
К решетке лениво приблизилась белая фигура с горящим угольком сигареты.
— Томеш, ты? — окликнул Прокоп.
— Нет. Вы еще здесь? — Это был лаборант. — Слушайте, вы сошли с ума.
— Ответьте ради бога, придет сюда Томеш?
— И не подумает, — презрительно бросил лаборант. — Он в вас не нуждается. Через пятнадцать минут у нас все будет готово, и тогда — gloria, victoria! [166] — тогда я напьюсь.
166
слава,
— Умоляю вас, скажите ему — пусть он только даст мне адрес!
— Это уже передавал мальчишка, — процедил лаборант. — И господин инженер послал вас к лешему. Станет он отрываться от работы! И когда — сейчас, в самом разгаре… Мы уже, собственно, кончили, теперь только — и готово!
Прокоп вскрикнул от ужаса:
— Бегите… бегите скорей! Скажите, пусть не включает ток высокой частоты. Пусть остановит работу! Или… или случится такое… Бегите же скорей! Он не знает… он не знает, что Дэмон… Ради бога, остановите его!
— Ха! — коротко хохотнул лаборант. — Господин Томеш знает, что ему делать. А вы… — И через ограду перелетел горящий окурок. — Спокойной ночи!
Прокоп рванулся к решетке.
— Руки вверх! — взревел голос с той стороны, и тотчас пронзительно заверещал свисток. Прокоп бросился бежать.
Он промчался по шоссе, перепрыгнул через канаву, побежал по мягкому лугу; спотыкаясь в бороздах пашни, падал, вставал и мчался дальше. Наконец он остановился; сердце бушевало в груди. Вокруг — туман, безлюдные поля; теперь уже не поймают. Прислушался; все тихо, слышно только собственное сиплое дыхание. Но что, если… что, если Гроттуп взлетит на воздух? Прокоп схватился руками за голову, побежал дальше; скатился в глубокий овраг, выкарабкался из него, прихрамывая, побежал по вспаханному полю. Ожила боль в ноге, там, где был недавний перелом, в груди сильно закололо; он не мог идти дальше, сел на холодную межу, стал смотреть на Гроттуп, неясно мерцающий в тумане своими дуговыми фонарями. Город был похож на светящийся островок в бескрайнем море мрака.
Стылая, задавленная тишина; а ведь в радиусе тысяч и тысяч километров разыгрывается ужасающая, безостановочная атака; Дэмон со своей Магнитной горы управляет чудовищной беззвучной бомбардировкой всей земли; летят в пространстве неведомые волны, чтобы нащупать, взорвать порошок кракатита в любой точке земного шара. А здесь, в глубине ночи, работает упрямый безумец, склоненный над таинственным процессом превращения…
— Берегись, Томеш! — воскликнул Прокоп; но голос его утонул во тьме, как камень, брошенный в омут детской рукой.
Прокоп вскочил, сотрясаясь от страха и холода, и побежал — дальше от Гроттупа. Забрел в болото, постоял: не раздастся ли взрыв? Нет, тихо; и в новом приливе ужаса ринулся Прокоп вверх по откосу, споткнулся, упал на колени, вскочил, устремляясь вперед; попал в какие-то заросли, продирался вслепую, на ощупь, скользил, съезжал куда-то; и снова поднимался, окровавленными руками утирал пот и бежал, бежал…
Посреди поля он заметил светлый предмет; ощупал — это было поваленное распятие. Сипло дыша, опустился Прокоп на камень, на котором некогда стоял крест. Мглистое зарево над Гроттупом уже далеко, далеко на горизонте; теперь оно совсем слабое, низкое. Прокоп глубоко перевел дух; нет, все тихо; значит, у Томеша опять ничего не вышло и не случится самое страшное. Он напряженно прислушивался к далеким звукам; ничего, только капают холодные капли в каком-то родничке; ничего, только сердце колотится…
И тут над Гроттупом встала гигантская черная масса,
Раз за разом поднялся в небо второй, третий массив, прорвался багровым пламенем, и вот заполыхал третий, самый ужасный взрыв; видимо, загорелись склады боеприпасов. Какая-то горящая масса взвилась в небо, брызнула во все стороны, распалась дождем взрывающихся искр. Вихрь принес оглушительный сухой грохот, он нарастает, сменяется ураганной канонадой; на складах взорвались осветительные ракеты, разлетаются искрами, как раскаленное железо под ударами молота. Разлилось багровое пламя пожара, рассыпая — р-р-р-та-та-та — сухие выстрелы, как сотни митральез. С трескучим ревом гаубиц раздался четвертый и пятый взрыв; пожар перекинулся в обе стороны, уже почти половина горизонта в огне.
Только теперь долетел отчаянный стон скошенного гроттупского леса; и вот его заглушила беглая пальба горящих складов. Шестой взрыв рассыпался резким треском; видимо — крезилит; тотчас после этого глухо, басовито раскатились громами взорванные бочки с динамоном. Молнией пролетел, озарив полнеба, огромный пылающий снаряд; взметнулось высокое пламя, погасло, выскочило снова немного в стороне, и лишь несколько секунд спустя прогрохотал сотрясающий громовой удар. На минуту прекратились взрывы, и стало слышно, как трещит огонь — словно хворост ломают; и снова — раскатистый, тяжкий гул, и над гроттупским заводом разом сникает пламя, оставив после себя невысокое зарево; то летучим огнем полыхает город Гроттуп.
Оцепеневший от ужаса, Прокоп едва поднялся, с трудом заковылял прочь.
LIII
Он бежал по шоссе, тяжело, сипло дыша; с разбегу взял вершину холмика, помчался в долину; половодье огня за его спиной исчезло. Таяли предметы и тени, заливаемые наползающим туманом; казалось — все становилось бесплотным и призрачным, уплывало, уносимое безбрежной рекой, где волна не плеснет и чайка не прокричит. В этом бесшумном и необъятном исчезании всего Прокопа пугал топот собственных ног; и он замедлил шаги, беззвучно пошел дальше в молочную мглу.
Впереди замерцал огонек; Прокоп подумал, что надо обойти его стороной, но остановился в нерешительности. Лампа над столом, огонек в печи, фонарь, нащупывающий дорогу… Словно больная бабочка затрепетала в нем крылышками, стремясь к мерцающему огоньку. Прокоп медленно приближался, как бы не решаясь подойти; он останавливался, согревая душу далеким неверным пятнышком света, и снова шел и боялся, что опять его прогонят. Наконец подошел близко, остановился: а это повозка с холщовым верхом, на оглобле висит горящий фонарь, отбрасывая трепетные блики на белую лошадь, белые камни, белые стволы придорожных берез; холщовая торба привязана к морде лошади; опустив голову, она хрупает овес; у нее длинная серебряная грива и хвост, не знавший ножниц; а возле стоит тщедушный старичок, с белой бородой и серебряными волосами, и он так же светел, как холщовый верх повозки; переминается, задумался старичок, расчесывает пальцами белую гриву лошадки, ласково что-то приговаривая.