Собрание сочинений в семи томах. Том 6. Рассказы, очерки, сказки
Шрифт:
За всю свою жизнь я не убил ни одного зверя; но когда в октябрьские дни случалось мне встретить лисицу, белку или самца-оленя с самками, я вдруг остро ощущал, что вступаю в совсем иной мир: в их мир; ибо октябрь по каким-то неведомым законам принадлежит им больше, чем любая другая пора вечности. Летом встретишь косулю, — как если бы встретил красавицу-девушку; благослови тебя бог, красотка, тебе нечего меня бояться. Но вот осенью встретишь оленя — словно бога либо нечто другое, столь же предвечное; затаишь дыханье и стоишь безмолвно, боясь совершить святотатство; стыдишься назвать свое восхищение его истинным именем, которое есть — благоговение.
Говорю вам, всякий олень — в какой-то мере олень святого Губерта; и когда он стоит, высоко подняв голову, увенчанную ветвистой
Случилось это не со мной, хотя от людей моей профессии можно ожидать чего угодно, вплоть до ребячества либо шутовства; то был муж, облеченный высокой властью, твердый и гладкий, словно меч, и жесткий, будто камень; можете мне поверить, из людского теста редко когда выходит столь крутой замес. Так вот, на октябрьском лугу перед ним как-то явилось двадцать, пятьдесят, сто светозарных и величавых ланей, увенчанных королевскими рогами; и тут у этого мужа перехватило дыханье, и он, чуть ли не дрожа от восторга или благоговения, прошептал, что это какое-то доисторическое мифическое зрелище; долго-долго стоял он так, а потом удалился тихо, неслышно, как ни из одной часовни не отходил, ни от одного капища; и еще добрый час спустя, после того как было ему явление, говорил голосом куда более тихим, чем обычно. Я привожу этот случай как свидетельство того, что зверье в октябре несет на себе печать некоей великой и божественной тайны.
Наверное, поэтому охотники, возвращаясь из засады, разговаривают необычайно шумно и громко — им необходимо стряхнуть с себя страшные чары немоты. «Вот это да! — орут они во все горло. — Слышь, подошел олень ко мне шагов на сто пятьдесят; я, почитай, битый час глядел на него, да так и не выстрелил. Да, голубчики, вот это был красавец! А полчаса спустя — снова олень; едва я подоспел — а он уже несется через поляну. Взял его на мушку с расстояния шагов семидесяти; но этот похлипче был. Да, голубчики, угощусь сегодня! Господи, и чего это я со вчерашним оплошал!»
Причина проста, ибо самые великолепные олени всегда те, которые не попали под выстрел охотника. И святой Губерт наверняка видел своего дивного оленя, оленя с крестом, в ста пятидесяти шагах от себя; ибо знайте, в противном случае, он непременно уложил бы его на месте. Даже с сияющим знаком креста на челе. И угодил бы в предсердье.
1927
Такое под силу только осени: один день весь пронизан солнцем; чистый, словно только что вынутый из шкатулки, он сияет вплоть до пурпурного заката; а другой день родится темным, весь замызганный хлюпающим дождем; он — сплошной туман, сырость и сумрак с самого раннего утра. Такие золотые и черные дни бывают только поздней осенью. Еще немного — и солнце будет другим; каждый следующий день сильнее клонится в глубины ночи, с каждым днем ночь все шире раскидывается над бескрайней и стылой землей.
78
Впервые опубликовано 11 декабря 1938 года, после Мюнхенского сговора великих держав (29 сентября 1938 г.), когда от Чехословакии были отторгнуты пограничные районы, а внутри страны установился профашистский реакционный режим.
Но пока еще это наше старое солнце, зрелое зрелостью всего, что мы узнали и собрали; мы доживаем еще свой старый год.
Нет,
А впереди еще одна отметина, как памятка в семейной книге: рождество. Собственно, рождеством замыкается коловращение года; рождество вершит зрелость осени. Возвращение домой. Празднество домашнего очага. Звезда дома. Долог и тяжек год, и бог знает, сколько нагромоздит он судеб, и потерь, и приключений, но в конце обязательно будет возвращение домой, освящение дома. Войди же под кров свой, ибо год завершается.
Пусть идет дождь, пусть; пускай намокнут пашни и развезет дороги, пусть пробирает до костей мороз и седой иней ляжет на траву: все это испытание и подготовка. Странствие ли это по году или путь по истории — все равно: нужно вынести и эти тяжкие и мрачные дни.
Правда, мы тоскуем по свету; но у нас остается еще домашняя лампа; и при ее свете видно далеко вперед. Так засветим же все свои лампы, чтобы люди нашли дорогу из мрака домой. Настало время тьмы; так не гасите ни один огонек в нашем доме. Это был бы грех.
Долог и тяжек год, но он мудро устроен, пускай он завершается ночью и непогодой — и это для чего-то нужно. Для того, чтобы мы лучше и надежнее освоили свой собственный дом.
1938
Мы еще не можем утверждать, что год кончается; за городом, скажем, на межах и полях, еще царит оживление; любая козочка и коровенка стараются выскочить на пастбище, прежде чем их запрут в хлев, где им легче представлять вифлеемские ясли; еще цветут богородицыны слезки, отливает золотом крестовник и надумала цвести ползучая лапчатка. Что до почвы, то она трудится во всю мочь: она взрыта, вспахана и проборонована и теперь только вбирает в себя влагу и воздух, благоухает и проветривается, дышит и мало-помалу рассыпается, превращаясь в рыхлую пашню. В лесу еще мокнет белый гриб, коченеют желтые лисички и очерчивают причудливые круги ведьмины кольца, которым никак не могут подыскать научное название; повсюду видны румяные дядьки, которые рубят, собирают и отвозят на телегах благоуханные ветви. И животных теперь как-то больше, чем летом; с каждой пашни то с шумом взлетает стая куропаток, то заяц, петляя, стреканет к лесу, тяжело хлопают крыльями тетерева, и на пасеке белеют светленькие спинки косуль. В общем, как я уже сказал, повсюду довольно оживленно, но вдруг, нежданно-негаданно — падет на землю мглистый сумрак, то там, то сям промелькнет огонек, и весь мир вдруг немыслимо осиротеет; лишь проскрипит, направляясь в деревню, неспешная подвода да одинокий путник, засунув руки в карманы, ринется куда-то решительно и угрюмо. Год еще не кончается, но дни подходят к концу.
Темна осень, что и говорить, но и тут славно все устроено. Иначе не блистали бы столь торжественно последние краски: багрянец шиповника и пышная алость ягод барбариса, шарлах вишневых крон, темная желть лиственниц и тяжелое золото опавших листьев каштана (вон погляди, как среди них блестит темно-коричневый глаз каштанового плода, приоткрывшийся в лопнувшей скорлупке). И не будь этой тьмы — не сиял бы для нас так ярко истинный и самый желанный цвет осени: свет родных окон.