Собрание сочинений в шести томах. Том 3
Шрифт:
— Обожаю такие почерка! — повторил Холл, любовно поглаживая страницу. Это для меня лучше всяких виньеток и картин — четко, просто, величественно, державно! Нет, очень, очень хорошо. Прекрасно, — повторил он еще раз и положил рукопись обратно.
Достопочтенный Кросс тоже взял со стола какую-то папку, раскрыл ее, полистал, почитал и отложил.
— Миссис Анна, вы все-таки, может быть, посмотрели бы, — снова сказал Холл. — Ведь это все уходит из дома!
— Что я в этом понимаю? — поморщилась старуха. — Вы грамотные — вы и смотрите!
Спросили о том же и жену доктора,
— Итальянская работа, — сказал Холл почтительно и передал альбом Кроссу.
Тот долго листал его, читал и потом положил.
— У мистера Виллиама очень звучный слог, — сказал он уныло.
— Ну что ж! — Холл решительно поднялся с кресла. — Ну что ж, — повторил он. — Если мистер Виллиам желает, чтоб эти бумаги перешли к его друзьям, я думаю, мы возражать не будем? — И вопросительно поглядел на женщин.
Но Сюзанна только повела плечом, а миссис Анна сказала:
— Это все его, и как он хочет, так пусть и будет!
— Так! — сказал доктор и повернулся к Бербеджу: — Берите все это, мистер Ричард, и…
— Одну минуточку, — вдруг ласково сказал достопочтенный Кросс. — Мистер Ричард, вы говорите, что хотите все это издать?
Бербедж кивнул головой.
— Так вот, мне бы, как близкому другу мистера Виллиама, хотелось знать, не бросят ли эти сочинения какую-нибудь тень на репутацию нашего возлюбленного друга, мужа, отца и зятя? Стойте, я поясню свою мысль! Вот вы сказали, что некоторые из этих рукописей написаны пятнадцать и двадцать лет тому назад. Так вот, как по-вашему, справедливо ли будет, чтобы почтенный джентльмен, отец семейства и землевладелец, предстал перед миром в облике двадцатилетнего повесы?
— Да, и об этом надо подумать, — сказал Холл и оглянулся на жену. Вам, мистер Ричард, известно все, что находится тут?
— Господи! — Бербедж растерянно поглядел на обоих мужчин. — Я знаю мистера Виллиама без малого четверть века и могу поклясться, что он никогда не написал ни одной строчки, к которой могла бы придраться самая строгая королевская цензура.
— Ну да, ну да, — закивал головой достопочтенный Кросс, — все знают, что мистер Виллиам добрый христианин и достойный подданный, и не об этом идет речь. Но нет ли в этих его бумагах, понимаете, чего-нибудь личного? Такого, что могло бы при желании быть истолковано как намек на его семейные дела? И не поступит ли человек, отдавший эти рукописи в печать, как Хам, обнаживший наготу своего отца перед людьми? Этого мы, друзья, никак не можем допустить.
— Берите бумаги, — вдруг сказала Сюзанна, и Гроу в первый раз услышал ее голос, звучный и жесткий, — и пусть со всем этим будет покончено! Сегодня же! О чем тут еще говорить? Пусть берет все и… Мама?!
— Пусть берет, — подтвердила старуха. — Пусть берет, раз он приказал! Это все его, не наше! Нам ничего этого не нужно!
Наступила тревожная
— Берите, — коротко и тихо приказал Холл Бербеджу, — берите и уезжайте. Ведь тут сегодня одно, а завтра — другое. Скорее уезжайте отсюда. — И он покосился на жену, но та стояла у окна и ничего не слушала. Всего этого ей действительно было не нужно… Когда на рассвете Гроу шел в свою комнату (его сменила Мария), около лестницы, у слабо синеющего окна, он увидел сухую четкую фигуру. Кто-то сидел на подоконнике. Он остановился.
— Что, заснул? — спросила фигура, и Гроу узнал хозяйку.
— Спит, — сказал Гроу, подходя. — Крепко спит, миссис Анна.
— Слава тебе Господи, — перекрестилась старуха, — а то с ночи все бредил и просыпался два раза. Такой беспокойный был сегодня. Все о своих бумагах…
— А откуда вы… — удивился Гроу. Ему показалось, что старуха усмехнулась.
— Да что ж, я задаром здесь живу? У меня за три года такой слух появился, что этих стен как будто и вовсе нет. Чуть он шевельнется, я уж слышу. Подхожу к двери, стою — вдруг что ему потребуется… — Она хотела что-то прибавить, но вдруг смутилась и сердито окончила: — Идите спать, молодой человек. Скоро и доктор придет.
— А вы? — спросил Гроу.
— Да и я тоже скоро уйду. Вы на меня не смотрите. Я привычная. Ведь три года он болеет — три года!
— А что ж Мария… — заикнулся Гроу.
— Ну! — опять усмехнулась старуха. — Разве я на Марию могу положиться? Да она всего-то навсего и моложе меня на два года. Раз он сильно застонал, а в комнате темно — свечка свалилась и потухла, — он мечется по кровати, разбросал все подушки и бредит: будто его в печь заталкивают. А Мария привалилась к стене и храпит.
— Что ж вы ее не разбудили? — спросил Гроу.
— А что мне ее будить? — огрызнулась старуха. — Я ему жена, она посторонняя. Я госпожа, она служанка. Мне ее будить незачем. — И вдруг опять рассердилась: — Идите, молодой человек. Спокойного вам сна.
И он ушел.
С той ночи прошло больше пятидесяти лет, но сэр Саймонс Гроу, старый, заслуженный врач, участник двух войн и более двадцати сражений, помнил ее так, будто этот разговор у лестницы произошел только вчера. Так его потрясла эта старая женщина, ее безмолвный подвиг и колючая, сварливая любовь.
Сейчас он сидел на лавочке и думал, думал. Дважды его жена посылала внучку, затем сама пришла и сердито набросила ему плед на спину, — что он, забыл, что ли, про свой ревматизм? А он все сидел и вспоминал. Потом встал и пошел к себе.
В доме уже спали. Он осторожно подошел к столу, выдвинул ящик, вытащил тетрадь в кожаном переплете и открыл ее. Она была вся исписана Красивым, ровным почерком — таким ровным и таким красивым, что буквы казались печатными. Это был ученый труд доктора Холла, переписанный им собственноручно. Сэр Гроу задумчиво листал его и думал. Когда доктор Холл умер, его жена свалила рукописи покойного в корзину и снесла их под лестницу. Там они и пролежали лет десять и были проданы за бесценок, как бумага. Их приобрел полковой врач, приятель сэра Гроу. Так эта тетрадь и попала к нему.