Собрание сочинений. Т. 1 Революция
Шрифт:
А нужно было изображать тормоз.
Татиеву было легче. Получив случайно проскочившую к нам телеграмму, как была принята весть о мирном предложении России в Берлине, уже забытую теперь телеграмму о слезах на улицах с радости, он говорил мне тихим голосом с грузинским акцентом: «Вы увидите, наша революция спасет мир».
Я пишу сейчас в 12 часов ночи 9 августа.
Венгрия пала. Банкомет сгребает со стола нашу ставку.
У меня болит голова, весь день я хочу спать, у меня острое малокровие, если я сейчас быстро встану
Я могу писать только ночью. Я знаю, что это значит. Это масло сгорело, и к ночи, когда не работают задерживающие центры, горит фитиль…
Жил я так.
Проснешься утром в маленькой белой комнате. Мороз – это выдуло тепло через окно со стеклами, вставленными без замазки. Но солнце светит. Топят маленькую железную печку дровами из тополя, становится тепло, уютно, и пахнет смолой.
Это лучший момент дня.
Встаешь и получаешь кучу телеграмм, все об одном: о развале, требующем немедленного отхода и не дающем уйти.
Уже сбегают отдельные команды в Джульфу и стараются нахрапом проскочить в Россию.
Образуется пробка. Поезда, идущие к нам с провизией, захватываются; груз скидывается; вагоны гонятся обратно.
Сбежала Дильманская рабочая рота.
Проклял рельсы, по которым она поедет, и задержал ее.
Ведем разные переговоры со здешним персидским обществом.
Характерный случай хитроватой простоватости персидского человека:
Когда наши ехали в Мосул для переговоров, то персидский губернатор предлагал вместо этого устроить переговоры в Урмии и довольно нерешительно, но серьезно говорил, что со своей стороны Персия требует Багдада как когда-то ей принадлежащего города. К сожалению, Багдада дать мы ему не могли. Айсоры же были уверены, что Таска в Мосуле или убьют, или отправят в Константинополь заложником.
Пока же мы ждали Таска и ходили к персам в гости.
Однажды позвали меня к здешнему демократу Аршану-Дамаюну. Мы шли дворами долго. Слуга с фонарем, кланяясь, сопровождал нас. Вдоль стен последнего прохода стояли слуги в грубых башмаках и в бедной полувоенной персидской форме и бросали нам под ноги цветы.
Мы вошли в комнаты.
Ослепительный, уже отвычный для нас свет многих ламп с двойными фитилями (в Персии почти не видно горелок типа «луна») резал глаза. На стенах пестрели ковры.
Гости во фраках, с поразительно белым бельем, в маленьких черных персидских шапочках сидели и разговаривали с офицерами французской миссии в тугих серых мундирах из хорошего, чистого сукна.
Висела люстра со свечами, хрустальная люстра, а под ней садовые стеклянные, изнутри посеребренные шары.
Еще не стиранные белые скатерти из коленкора хрустели и показывали свои штемпеля и неснятые этикеты.
Мы, то есть комитетчики – все солдаты – и я, пришли грязные, трепанные, усталые, а главное – виноватые.
Начался обед. За стеклами зурнил громадный туземный оркестр «Тоску по родине».
На
Коньяк Шустова или Сараджева, жидкое кислое молоко и без конца – кушаний.
Говорили речи… Сладко жмурился губернатор, говоря: «Чох, чох якши». Переводчик, армянин-дашнак, милый и почти сумасшедший (гордящийся тем, что он был в той группе, которая когда-то заняла с бомбами Оттоманский банк как залог автономии Армении и была выманена оттуда вместе со своими чемоданчиками и бомбами только обманным поручительством Франции), – переводчик давал вольный перевод речей, вставляя в них аршинами все свои мысли и надежды и захлебываясь от восторга.
Сосед переводил мне программу партии, которая называла себя социал-демократами.
Ее первым пунктом было – «крепостное право не отменяется». Я проверил перевод у одного товарища, оказалось, что это так.
Дальше шли пункты о борьбе с нищенством.
Я встал с поднятой в руке рюмкой. Я, глядя на рукав своего обтрепавшегося френча, начал говорить, прерывая речь длинными паузами, в которых журчал переводчик.
Говорил сперва о том, что нам ничего не надо от Персии, кроме ее счастья, и о том, что мы, вместе со своими погромами, все же больше всех уважаем страну.
В конце рассердился и пожелал Персии социальную революцию.
Музыка зурнила «Тоску по родине».
Другой вечер я провел у Ага-Петроса на званом обеде по случаю присылки Мар-Шимуну ордена Святого Владимира на шею.
Пройти в дом Петроса нужно было через длинные проходы, каждый проход замыкался глиняным зданием, в котором дорога доходила до двери и поворачивалась.
Такой дом не возьмешь внезапно.
На последнем дворе – стадо уток и гусей. Это можно найти в доме почти каждого перса.
Металлическое гаганье птиц сперва часто будило меня ночью.
Сада во дворе Петроса не было.
На верху стены сидел, сжавшись от холода – была ночь, – павлин. Тяжелый, пышный даже при луне хвост резко выделялся на беленой глине.
Приглашены были исключительно ассирийцы.
Слуги в цветных носках ходили без шума.
Ветер парусил коленкор окон.
Приехал Вадбольский. Вообще же он жил затворником и никуда не выходил.
Вадбольский провел церемонию возложения ордена «трепетными руками» с небрежной почтительностью.
По-своему он хорошо знал Восток, и его здесь уважали.
Взволнованный патриарх с румяным лицом блистал глазами, голова его странно седая, седина совершенно серебряная, а ему только 26 лет.
Впоследствии его обманом заманил к себе курд Синко и убил.
В зале стояли винтовки в козлах.
У дружинников отбирали оружие, когда они приходили домой.
Все были озабочены.
Я оттого так много пишу об айсорах, что считал возможным создать из них силу.
Вернее, я не видел других возможностей создать силу.