Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль

Золя Эмиль

Она молча вздохнула, тогда он добавил:

— Что говорить, — с житейской точки зрения, вера надежный посох в пути, и дорога легка и покойна, если тебе выпало счастье верить!

— Сама себя не пойму! — пожаловалась Клотильда. — Бывают дни, когда я верю, а бывают и такие, когда я — с тобой и с твоими книгами. Это ты взбудоражил меня, из-за тебя я и страдаю. Быть может, все мое горе именно в том, что я восстала против тебя, а ведь я так тебя люблю… Нет, нет, не говори мне ничего, не обещай успокоения. Сейчас это только еще больше меня взволнует… Ты отрицаешь сверхъестественное. Для тебя таинственное — это просто то, что еще не объяснено, разве не так? И ты

даже соглашаешься, что мы никогда не постигнем всего до конца. Итак, выходит, что единственный смысл жизни в бесчисленных завоеваниях неизвестного, в непрестанном усилии познать еще больше… Ах! я уже и так знаю чересчур много для того, чтобы оставаться верующей, — ты слишком меня просветил, и бывают минуты, когда мне кажется, что от этого я умру.

Он отыскал ее руку в теплой траве и крепко стиснул.

— Но ведь ты просто боишься жизни, бедняжка! Ты, безусловно, права, когда говоришь, что единственное счастье заключается в непрерывном стремлении к познанию, ибо отныне уже нельзя пребывать в неведении. Нечего надеяться на какую-либо передышку, на то, что можно обрести покой в добровольном самоослеплении. Придется идти вперед, идти во что бы то ни стало, вместе с жизнью, которая движется непрерывно. Все, что предлагают: возврат к прошлому, отжившие религии или религии подновленные, приспособленные к нынешним требованиям, — все это обман. Познай жизнь, полюби ее, проживи так, как должно прожить, — иной мудрости нет!

Гневным движением она высвободила руку.

— Жизнь ужасна, — воскликнула она с отвращением, — как же ты хочешь, чтобы я прожила ее спокойно и счастливо?.. Твоя наука проливает безжалостный свет на мир, а анализ проникает внутрь человеческих язв, чтобы выставить напоказ всю их мерзость. Ты говоришь все без утайки, говоришь напрямик, вызывая у нас только омерзение к людям, ко всему на свете, и не хочешь унять нашу тревогу.

Он перебил ее, и в голосе его звучало глубокое убеждение:

— Да! Говорить обо всем! Чтобы все познать и все исцелить!

— Если бы еще в твоей природе существовали равенство и справедливость! Но ведь ты сам признаешь, что жизнь принадлежит только сильному, а слабый неизбежно погибает, потому что он слабый. Нет двух существ, одинаково наделенных здоровьем, красотой или разумом, все зависит от случайного выбора, от той или иной встречи… Но стоит только исчезнуть великой, святой справедливости, все пойдет прахом!

Это правда! — заметил Паскаль вполголоса, как бы говоря сам с собой. — Равенства не существует! Общество, которое вздумало бы основываться на нем, было бы осуждено на гибель. Много веков подряд люди надеялись исцелить зло с помощью милосердия. Мир дал трещину, и теперь выдвигают справедливость… А справедлива ли природа? Я полагаю, что она скорее последовательна, а последовательность — это и есть высшая, естественная справедливость, которая проявляется в совокупности всеобщего труда, в общем итоге человеческой деятельности.

— Как же это так? — вскричала Клотильда. — Выходит, что справедливость состоит в том, чтобы уничтожить слабую особь для преуспевания особи сильной, попрать отдельную личность во имя процветания всего человечества… Нет, нет! Это преступление! Повсюду только грязь и убийство. Он был прав, говоря сегодня вечером в церкви: мир прогнил, и наука лишь обнажает это гниение, — наше прибежище только там, на небесах… Ах, учитель, умоляю тебя, дай мне спастись самой, дай мне спасти тебя!

Она разразилась слезами, и ее безутешные рыдания огласили прозрачную ночную тишину. Тщетно он пытался ее успокоить, она не давала ему говорить.

—

Послушай, учитель, ты ведь знаешь, как я тебя люблю, ведь ты для меня — все! Но ты же — и источник всех моих мучений, я не могу найти покоя, я терзаюсь, что мы с тобой мыслим по-разному и будем разлучены навеки, если завтра умрем… Почему ты отказываешься от веры?

Он снова попытался ее образумить.

— Ты безрассудна, дорогая!..

Но она упала перед ним на колени, схватила его за руки и, судорожно обнимая, умоляла все сильнее, с таким воплем отчаянья, что, казалось, вдалеке отзываются ей, рыдая, потонувшие во мраке поля.

— Послушай, там, в церкви, он сказал… Надо изменить всю жизнь, покаяться, уничтожить все, что связано с былыми заблуждениями, — сжечь твои книги, папки, рукописи… Принеси эту жертву, учитель, умоляю тебя на коленях… Ты увидишь, какой чудесной отныне станет наша жизнь!

Тут Паскаль наконец возмутился.

— Ну, это уж слишком!

Замолчи!

— Только прислушайся к моим словам, учитель, — и ты сделаешь то, о чем я прошу… Я глубоко несчастна, даже любя тебя так, как я люблю. Нашей любви чего-то недостает. До сих пор она была пуста, бесцельна, а я жажду наделить ее божественным и вечным… Ведь именно бога нам и недостает… Преклони колени, будем молиться вместе!

Рассердившись не на шутку, он высвободился из ее объятий.

— Замолчи! Ты болтаешь вздор! Я предоставлял тебе свободу, предоставь же ее и мне…

— Учитель, учитель! Ведь я хочу нашего счастья!.. Я увезу тебя далеко, далеко. Мы уединимся, чтобы жить в боге!

— Замолчи! Этого никогда не будет! — повторял Паскаль.

С минуту оба враждебно молчали.

Сулейяда окружала их ночной тишиной, легкими тенями олив, мраком своих сосен и платанов, откуда едва доносилось печальное бормотанье источника; усыпанное звездами необъятное небо, раскинувшееся над их головами, казалось, чуть побледнело, хотя до зари было еще далеко.

Клотильда подняла руку, словно указывала Паскалю на бесконечный простор мерцающего неба. Но резким движением он перехватил ее руку и, удерживая в своей, пригнул к земле. Они не произнесли больше ни слова, но оба кипели гневом и чувствовали взаимную отчужденность и враждебность. Это был жестокий разрыв.

Вдруг она порывисто выдернула руку, отпрянула в сторону, как гордый, неукрощенный конь, ставший на дыбы, и умчалась в темноту, по направлению к дому. Слышен был стук ее каблучков по камням тока, заглохший затем на посыпанной песком дорожке. Он в отчаянье настойчиво звал ее. Но она не слушала, не отвечала и все бежала вперед. В страхе, с бьющимся сердцем Паскаль устремился за ней, обогнул платановую рощицу и как раз вовремя: он успел увидеть, как она опрометью вбежала в дом. Он ринулся за ней, взлетел по лестнице и оказался у ее спальни, дверь которой она с шумом заперла. Тут он пришел в себя, круто остановился, подавив желание крикнуть, позвать ее, взломать дверь, чтобы вновь ее увидеть, убедить, сохранить для себя одного. С минуту он простоял так, неподвижно, пораженный, что из комнаты, где она заперлась, не доносится ни звука. Он понял, что она бросилась на кровать, заглушая подушкой стоны и рыдания. Наконец он решился спуститься вниз, чтобы запереть входную дверь, потом снова потихоньку поднялся, прислушиваясь, не долетят ли до него ее стенания; и только при первых лучах солнца он наконец в полном отчаянии, задыхаясь от слез, лег в постель.