Собрание сочинений. Т. 17.
Шрифт:
Три года подряд он встречал г-на Сабатье и обрушил на него свой гнев.
— Как, вы опять здесь? Вы, видно, очень держитесь за эту гнусную жизнь?.. Черт возьми, да умрите вы спокойно дома, в своей постели! Разве это не лучше всего на свете?
Господин Сабатье засмеялся, нисколько не обижаясь; но его так грубо выволокли из вагона, что он совсем обессилел.
— Нет, нет, я предпочитаю выздороветь!
— Выздороветь, выздороветь, все этого хотят! Тащиться за сотни лье, приехать разбитым, воя от боли, для того чтобы выздороветь, и снова те же боли, те же мучения!.. Взять хотя бы вас, — чего вы добьетесь в ваши годы, да еще с таким расшатанным здоровьем, если ваша святая дева
Он говорил это отнюдь не как верующий, который надеется на вознаграждение в будущей жизни, а как усталый человек, жаждущий вечного покоя, небытия.
Господин Сабатье пожал плечами, как будто имел дело с ребенком, а аббат Жюден, получивший наконец хоругвь, подошел к командору; он тоже его знал и тихонько пожурил:
— Не богохульствуйте, дорогой мой. Отказываясь от жизни и презирая здоровье, вы гневите бога. Поверьте, вам самому надо было бы испросить у святой девы исцеления.
Командор вышел из себя.
— Исцелить мою ногу! Ничего ваша святая дева не может сделать, я совершенно в этом уверен! Пусть явится смерть, и пусть все кончится!.. Когда приходит пора умирать, надо просто повернуться к стене и умереть!
Но старый священник прервал его и, указывая на Марию, которая слушала их разговор, лежа в ящике, проговорил:
— Вы хотите, чтобы все наши больные умирали у себя дома? И эта девушка, которая так молода и так хочет жить?!
Огромные глаза Марии были широко раскрыты, и чувствовалось, что она жаждет жить, жаждет получить свою долю счастья в необъятном мире. Командор подошел, посмотрел на нее с глубоким волнением и сказал дрожащим голосом:
— Если вы исцелитесь, мадемуазель, я желаю вам другого чуда — счастья.
И разгневанный философ отошел от них и стал пробираться в толпе больных, волоча ногу и стуча по железным плитам тяжелой тростью.
Понемногу перрон опустел, г-жу Ветю и Гривотту унесли. Жерар увез в маленькой тележке г-на Сабатье, а барон Сюир и Берто уже отдавали приказания в связи с прибытием следующего поезда — зеленого. Осталась одна Мария, которую ревниво оберегал Пьер. Аббат повез ее во двор, как вдруг они заметили, что г-н де Герсен куда-то исчез. Впрочем, они недолго искали его: он стоял совсем рядом, оживленно беседуя с аббатом Дезермуаз, с которым только что познакомился. Их сблизила любовь к природе. Стало совсем светло, во всем своем величии показались окрестные горы, и г-н де Герсен восторженно воскликнул:
— Что за край, сударь! Вот уже тридцать лет, как я хочу посетить котловину Гаварни. Но это далеко отсюда и поездка туда так дорого стоит, что я, наверно, не осилю такого путешествия.
— Вы ошибаетесь, сударь, нет ничего проще. Нужно только подобрать компанию, расход будет небольшой. Я как раз собираюсь туда, и если вы хотите принять участие…
— А как же, сударь!.. Мы еще поговорим об этом. Премного вам благодарен!
Дочь позвала его, и он направился к ней, сердечно попрощавшись с аббатом. Пьер решил довезти Марию до больницы, чтобы избавить ее от необходимости пересаживаться в экипаж. Омнибусы, ландо, дилижансы возвращались, снова выстраиваясь во дворе в ожидании зеленого поезда, и Пьер с трудом добрался до дороги со своей маленькой тележкой, низенькие колеса которой глубоко увязали в грязи. Полицейские поддерживали порядок, проклиная ужасное месиво, пачкавшее их сапоги. Только владелицы меблированных комнат, старые и молодые, горя желанием найти постояльцев, не обращали внимания на лужи и перепрыгивали через них в своих сабо, гоняясь за постояльцами.
Тележка Марии легко
— Папа, какой сегодня день?
— Суббота, душенька.
— Верно, суббота, день святой девы… Она сегодня исцелит меня, правда?
А за нею следом двое санитаров украдкой уносили на закрытых носилках покойника, которого они подобрали в багажном зале за бочонками; его должны были спрятать в потайном месте, указанном аббатом Фуркадом.
Больница Богоматери Всех Скорбящих, построенная благотворителем-каноником и не законченная из-за недостатка средств, представляет собою обширное четырехэтажное здание с такими высокими лестницами, что больных трудно туда вносить. Обычно там проживает человек сто убогих стариков и нищих. Но в дни всенародного паломничества стариков переселяют в другое место, а больницу сдают отцам общины Успения, которые размещают в ней иногда до шестисот человек. Впрочем, как ее ни набивают, всех вместить невозможно, и оставшихся, человек триста — четыреста, распределяют: мужчин в больницу Спасения, а женщин — в городскую больницу.
В то утро, на рассвете, во дворе, посыпанном песком, у ворот, которые охраняли два священника, происходила невероятная суета. Накануне персонал временного управления занял канцелярию, где хранились списки и регистрационные карточки. Управление хотело улучшить организацию по сравнению с минувшим годом: палаты нижнего этажа решили предоставить тяжелобольным; кроме того, заполнение карточек с названием палаты и номером кровати, во избежание ошибок, должно было тщательно проверяться. Но этих хороших начинаний не удалось осуществить; в белом поезде прибыло слишком много тяжелобольных, а нововведенные формальности до того усложняли дело, что несчастных пришлось довольно долго продержать на дворе — требовалось известное время, чтобы хоть в каком-то порядке разместить их в здании. Снова, как на вокзале, началась разгрузка: злосчастных больных расположили лагерем на свежем воздухе, в то время как санитары и молодые семинаристы, работавшие в канцелярии, растерянно бегали взад и вперед.
— Вот уж перестарались! — в отчаянии восклицал барон Сюир.
Это было верно — никогда еще не принималось столько бесполезных мер; в результате необъяснимой ошибки самых тяжелых больных назначили в верхние палаты. Изменить такое распределение было невозможно, стали делать как попало; принялись заполнять карточки, молодой священник составлял списки, внося для контроля имя и адрес больного. Каждый прибываний должен был предъявить билет цвета поезда со своим именем и порядковым номером, а на нем надписывали название палаты и номер кровати. Это до бесконечности затягивало прием.
Началось беспрерывное хождение взад и вперед по всем четырем этажам обширного здания. Г-на Сабатье одним из первых поместили в палате первого этажа, в так называемой семейной палате, где женам разрешалось оставаться при больных мужьях. В остальные палаты больницы допускались только женщины. Но для брата Изидора сделали исключение и разрешили остаться при нем сестре; его поместили рядом с г-ном Сабатье, на соседней кровати. Из окон видна была часовня, только что побеленная; вход в нее был забит досками. Несколько палат были еще не отделаны, но в них все же разложили тюфяки, на которых быстро размещались больные. Толпа ходячих больных осаждала столовую, длинную галерею, окнами выходившую во внутренний двор; сестры Сен-Фре прислуживали обычно в больнице и после прибытия паломников остались на своем посту, чтобы готовить им пищу; теперь они раздавали чашки кофе с молоком и шоколадом всем этим бедным женщинам, уставшим после тяжелой дороги.