Собрание сочинений. Т. 2.Тугой узел. За бегущим днем
Шрифт:
— Андрей Васильевич, — обернулся ко мне Кучин, — попробуйте Валентину Павловну привести сюда. Оторвать бы ее на время надо…
Я вошел в Анину комнату. На смятой подушке, среди смятых простынь поднималось остроносое лицо девочки, еще не приобретшее восковой мертвенной бледности. Я наклонился к Валентине Павловне. Вблизи она еще сильней испугала меня: казалось, чья-то грубая рука варварски измяла прежде красивые черты.
— Валентина Павловна… — наклонился я к ней. — Валентина Павловна…
Она вздрогнула, повернулась ко мне, и из глаз — полуприкрытого
— Их надо оставить в покое, — подавленно сказал я Кучину. — Выйдем отсюда.
В маленькой прихожей, где одна стена была увешана шубами и пальто, я вздохнул всей грудью. Мы с Кучиным опустились на деревянный диванчик возле узкого окна, на тот самый, на котором во время моего первого визита лежало чистое белье, принесенное с мороза Валентиной Павловной.
Молча закурили. Я испытывал гнетущее бессилие.
— Ничего, переживут. Все переживают, — вздохнул Кучин.
В это время раздался громкий стук в дверь.
— Должно быть, плотник, — произнес Кучин. — Входи!
Но вошел не плотник, а девушка с почты.
— Бандероль заказная, — объяснила она, протягивая; широкий пакет.
— В райком не смогла снести, курносая? — спросил Кучин.
— Так по адресу же…
— По адресу, по адресу… Ващенкову теперь не до чтения. Давай распишусь… Где тут?
Кучин расчеркнулся в книге, ворча под пос:
— Только бандероли теперь и читать Ващенкову. — Сорвал обертку, удивленно повертел перед собой замусоленную канцелярскую папку, открыл ее. — Что такое? — Выругался смущенно: — Ах, черт! Это же не Ващенкову, а Ващенковой! Валентине Павловне бандероль. Я-то думал: почему служебный пакет на дом?.. Снеси, Андрей, положи куда-нибудь…
Я взял папку, бросая взгляд на открытую дверь Аниной комнаты, на склоненную спину Ващенкова, прошел к письменному столу, единственному месту, хранившему прежний домашний уют, положил рядом с недописанным письмом.
Я вернулся к Кучину и забыл о папке.
В день похорон Ани Степан Артемович освободил от учебы всю школу. Класс за классом неровными, но чинными колоннами с венками из свежей хвои шли ученики через село. Венки нес наш класс. Вместе с нами шагал и Степан Артемович. Как всегда, он с чопорным достоинством держал свою голову в высокой котиковой шапке.
Низкое белесое небо висело над пухлыми, отягощенными снегом крышами. Шум сотен ног, обутых в валенки, среди мягких сугробов, обложивших стены домов, казался глухим, каким-то вороватым.
Я глядел в узкую, прямую спину Степана Артемовича, глядел и думал. Ведь он снял школу с занятий, торжественно повел ее на похороны не из жалости, не из-за мучений совести,
Вся коротенькая гражданская панихида на дальнем углу утопающего в снегу кладбища показалась мне неестественной, постыдно лживой. О девочке, прожившей каких-то тринадцать лет, ничего не сделавшей, не успевшей еще принести пользу людям, говорить в высокопарных выражениях! Почему бы просто, по-человечески ее не пожалеть? Почему бы прямо не сказать о том, что из миллионов человеческих жизней вычеркнута для будущего одна. Это само по себе тягостно. Не стало человека, у которого могла быть своя судьба. Смерть в детстве — слепая, вопиющая несправедливость! У любого и каждого она неизбежно вызовет в душе ответную боль. И нет нужды выдумывать достоинства, каких не было у Ани. Зачем оскорблять память девочки ложью?
А Степан Артемович?.. Когда Аня ходила в школу, он и не замечал ее, для него она была всего-навсего досадной единицей, снижающей успеваемость. Степан Артемович не сталкивался с Аней вплотную, как сталкивались с ней рядовые учителя, он ничего не знал о ее характере, о ее привычках. Но сейчас этот Степан Артемович стоит на насыпи перед всеми — седая голова обнажена, на лице суровая, мужественная печаль, а голос его скорбно приглушен. И этим скорбным голосом он извещает всех о том, что школа потеряла прекрасного товарища, что школа вместе с родителями глубоко переживает утрату, что память об Ане Ващенковой будет долго жить в стенах школы…
А молчаливые люди, столпившиеся у могилы, простодушно верят каждому слову. Две женщины неподалеку от меня сокрушенно сморкаются в платки, смахивают варежками слезы со щек. Чем не трогательная картина — седой педагог прощается с прахом любимой ученицы?
От нашего класса выступала Соня Юрченко. Нахмурившись от смущения, она развернула заранее приготовленную бумажку и начала читать. И каждое слово, произнесенное ею, словно обдавало меня кипятком. Я упрекал Степана Артемовича, а сам… Ведь это я, классный руководитель, выбрал для выступления Соню Юрченко, я для Сони написал речь на бумажке, мои слова сейчас она громко читает:
— …Будем вечно помнить нашу подругу. Спи спокойно, дорогая Аня!..
Степан Артемович был сдержаннее, он хоть сказал: «долго помнить», а я не пожалел вечности. Какое там — «вечно помнить»! Ребята жизнелюбивы, их жизнелюбие по-своему эгоистично, смерть Ани не изменит их жизни. Мне и в голову не приходило, что совершаю ложь!..
На себе я почувствовал чей-то косой пытливый взгляд.
Рядом стоял учитель физики Василий Тихонович Горбылев. Встретившись со мной взглядом, он отвернулся, его горбоносый, нервный профиль таил какую-то скрытую загадку. Он, наверное, понял мои терзания. До конца панихиды мы, стоя бок о бок, не обмолвились ни словом, даже не взглянули больше друг на друга.