Собрание сочинений. Т. 2.Тугой узел. За бегущим днем
Шрифт:
— Значит, райком партии против выгоды района? Смешно. Кто поверит этому?
— Так получается…
— Са-ша! — лицо Кати, чуточку утомленное жарой, сделалось вдруг замкнутым, глаза недоверчиво округлились, голос упал до настороженного шепота. — Ты не веришь райкому? Как ты смеешь? Да ты дай себе отчет, что сказал!
— Ведь факт — ошибся.
— Райком?!
— Разве этого быть не может?
Катя, распрямившись, стояла перед Сашей, губы ее, плотно собранные в оборочку, болезненно вздрагивали.
— Ты знаешь, что для
— Я не меньше тебя верю в партию.
— Бюро райкома — партийное руководство района — решило так, ты не согласен. «Ошиблись, по-казенному подошли…» Да где твоя вера? Нет ее! Своему Игнату Егоровичу веришь только!
— Бюро райкома еще не вся партия. Партия, сама знаешь, миллионы, а в ней и Игнат Гмызин…
— А что будет, если они перестанут верить бюро?.. Руки должны слушать голову. Что получится, если каждый Игнат Гмызин станет возражать? Дисциплина развалится, ослабеет партия.
— Если прислушаются к Игнату Гмызину, только умнее станут. От лишнего ума слабее не делаются.
— Ну, как мне с тобой быть! — с отчаянием и досадой топнула Катя, отвернулась с расстроенным лицом, долго смотрела на колхозников, укладывавших в старую кожаную сумку остатки еды.
Катю уже в третьем классе выбрали старостой, она была пионервожатой, была секретарем комитета комсомола. От нее требовали: следи за дисциплиной, поднимай авторитет учителя. И Катя следила… Авторитет, дисциплина с детского возраста для нее — столбы, на которых держится жизнь. И кто?.. Саша подкапывает их!
— Саша, — произнесла она холодно, — ты не обижайся, но я тебе скажу… Если бы слышал тебя твой отец, разве бы его не обидело — его сын против райкома.
— Я не против райкома! — вспыхнул Саша.
— Как же не против? Игнат Егорович взрослый и опытный человек, ему нетрудно подмять под себя такого, как ты… Поддался. Стыдно! Память отца, выходит, предал.
Саша ответил не сразу; красный, растерянный, стоял некоторое время молча, глядел на Катю, наконец выдавил с хрипотцой:
— Как ты смеешь?
— Не хочу тебя обидеть, но так получается…
— Уже обидела! Нечестно это… Я, может…
— Пойми…
Но Саша резко повернулся: длинная спина как-то болезненно вытянута, кепка на затылке торчит с жалобным недоумением… Он неровными шагами, словно кто-то легонько подталкивал в спину, двинулся прочь.
— Саша-а! — окликнула слабо Катя.
Саша не оглянулся.
Весь остаток дня Саша чувствовал себя несчастным. Было у него свое солнышко, грело его, манило — живи, жди, радуйся, впереди счастье. Чего теперь ждать, куда идти? А люди работают, разговаривают, спорят, живут, как жили. Какое им дело, что пусто стало кругом для Саши?..
И все-таки вечером он не выдержал.
…Вот и сосна,
Но под сосной было пусто, толстые, напружиненные, как окаменевшие змеи, стелились на темной земле корневища. Саша опустился на них, прислонился спиной к бугристому стволу.
А вдруг да просто опоздала… Спешит, наверное, сейчас по ночному селу, стучат по сухой земле каблучки туфель…
Как и в прошлые встречи, из болотца доносился скрип коростеля, так же над головой величественно раскидала свои костлявые ветви сосна, более крупные звезды прокалывали насквозь эту толщу ветвей. Все кругом по-старому, ничего не изменилось. А Кати нет.
В прошлый раз она, подтянув к подбородку колени, вся сжавшаяся от ночной сырости, сидела перед ним тихая, покойная, ни выражения лица, ни даже глаз и бровей не различить, но так и тянет от нее вниманием.
Сказала: предал отца, его память!.. Предал?.. Жизнь сложна, один о ней думает так, другой иначе, а правда всякий раз — одна. Ее надо искать и найти одну правду, одну истину, один путь, как сделать жизнь красивей. Отец и Игнат Егорович не из разных лагерей — свои! Она не понимает… Объяснить ей надо, без горячки.
Саша сидел, вслушивался. Рядом с ним растопорщенные, широкие, как слоновьи уши, лопухи так же напряженно вслушивались в ночную тишину. Но лишь уныло скрипел коростель на болотце.
Время шло, и Саше мало-помалу становилось ясно — Катя не придет. И все-таки он продолжал сидеть, продолжал надеяться на что-то…
И в эти часы ожидания Саша понял одну простую истину, которая до сих пор ни разу не приходила в голову. Он понял, что у него с Катей будут впереди не только вечера под сосной, разговоры взглядами под крики коростеля, а будут и споры, и непонимание, возможно, обиды и даже оскорбления. Он понял тоже, что следующие их встречи будут уже иные. Какими бы они ни были, но Катя есть Катя, просто так от нее не отвернешься.
А сосна висела над Сашей, молчаливая, бесстрастная, много пережившая на своем веку. Ее не удивишь маленьким горем.
Утром следующего дня Игнат Егорович сообщил, что заочное отделение института объявило о приеме, пора собираться в дорогу.
Баев считал, что о папке Мансурова, как и о всяком событии, он обязан сообщить в обком партии. Кроме того, об этой папке уже ходят из колхоза в колхоз слухи. Не без того, в них что-то и преувеличивается, раздувается, искажается. На собраниях, возможно, станут требовать ответа от Баева: почему да как? В таких случаях ответ должен быть один — папка отправлена в обком.