Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость
Шрифт:
Ей не сиделось в лавочке, и, подбежав к порогу, она уставилась на угол улицы, даже шею вытянула. Вдруг она пронзительно вскрикнула:
— Ой! Вот они!
В лавочку не спеша вошла тетушка Куто с хмурым и усталым лицом и, положив спящего ребенка на руки г-жи Мену, сказала:
— Уж он-то, ваш Жорж, весит немало, за это я отвечаю! Про этого уж вы не скажете, что вам его вернули отощавшим.
Госпоже Мену, у которой от радости подкосились ноги, пришлось сесть. Она целовала и разглядывала ребенка, лежавшего у нее на коленях, расспрашивала хорошо ли он себя чувствует, будет ли жить. У него было полное бледноватое личико, хотя он производил впечатление откормленного малыша. Но когда мать раздела его дрожащими от волнения руками, оказалось, что у малыша тоненькие
— Уж очень у него животик большой, — прошептала она, и сияющее лицо ее омрачилось в предчувствии новых бед.
— Опять вы жалуетесь! — прикрикнула на нее тетушка Куто. — На вас не угодишь! Тот был слишком худой, а этот, оказывается, слишком толстый… Никогда мамаши не бывают довольны.
С первого же взгляда Матье догадался, что этого малыша, как и всех таких ребятишек, вскармливали супом, пичкали экономии ради хлебом и водой, с самого детства обрекая на всевозможные желудочные заболевания. При виде этого жалкого существа в памяти его всплыли все те ужасы, о которых он знал из рассказов о Ружмоне. Там была тетушка Луазо, омерзительная грязнуха, и малыши, отданные ей на воспитание, буквально заживо гнили, валяясь в нечистотах; там была тетушка Виме, которая не покупала детям молока, а собирала по всей деревне хлебные корки и готовила для них похлебку из отрубей, как для поросят; там была тетушка Гаветт, которая по целым дням работала в поле, оставляя детишек под присмотром старого деда-паралитика, и однажды один из ее питомцев угодил прямо в горящую печь; там была тетушка Гошуа, которая оставляла детей без присмотра, привязывая их к люльке, и куры, беспрепятственно входя в дом, набрасывались на беззащитных младенцев и выклевывали им глаза, облепленные мухами. Смерть косила их десятками, проникая сквозь широко открытые двери прямо к стоявшим в ряд люлькам, чтобы поскорее освободить место для новой партии новорожденных, которых, как пакеты, беспрерывно отправлял Париж. Однако не все умирали: ведь этот младенец вернулся домой. Но даже те из них, кого привозили оттуда живыми, несли на себе печать смерти, — такова была щедрая дань, приносимая чудовищному идолу общественного эгоизма.
— Я еле на ногах стою, — продолжала тетушка Куто, усаживаясь на узкой скамейке за прилавком. — Ну и проклятое ремесло! Да еще встречают нас, словно мы какие-то бездушные преступницы и воровки!
За эти годы и она тоже словно усохла, лицо ее задубело, обветрилось, в нем появилось что-то птичье. Только глаза, полные злобной жестокости, сохранили прежний живой блеск. Видать, не очень-то легко давались ей деньги, раз она, как всегда, причитала, жаловалась на трудности своего ремесла, на родителей, которые становятся все скупее, на придирчивость администрации, на то, что всех комиссионерш встречают нынче в штыки, будто настоящую войну им объявили. Вот уж действительно работа, надо быть проклятой богом, чтобы в сорок пять лет тянуть лямку, не скопив ни гроша про черный день.
— Хоть разорвись, все равно на старость ничего, кроме нескольких жалких грошей, не отложишь, а уж брани наслушаешься! Полюбуйтесь, какая неблагодарность: я привожу вам великолепного ребенка, а вы гримасы строите. И впрямь закаешься людям добро делать!
Возможно, ее сетования были рассчитаны на то, чтобы вытянуть у лавочницы подарок посущественнее. Г-жа Мену все еще не оправилась от первого волнения. Мальчик проснулся и начал громко плакать. Ему дали немного теплого молока. Когда подвели итог, тетушка Куто повеселела, увидев, что ей останется десять франков на чай.
Она уже собралась уходить, но тут г-жа Мену, указав на Матье, сказала:
— Этот господин дожидался вас по делу.
Хотя они и не виделись много лет, тетушка Куто, конечно, сразу узнала Матье. Но она даже не повернулась в его сторону: она знала, что сам он причастен к слишком многому, и понимала, что он вынужден хранить молчание в собственных интересах. И поэтому она сказала только:
— Пусть мосье объяснит, в чем дело, я к его услугам.
— Я провожу вас, — ответил Матье, — мы потолкуем по дороге.
—
Выйдя на улицу, Матье решил не хитрить с ней: лучше сразу выложить все, как есть, а затем купить ее молчание. С первых же слов тетушка Куто поняла все. Она прекрасно помнила ребенка Норины, хотя дюжинами отвозила детей в воспитательный дом, однако особые обстоятельства, слова, сказанные тогда Матье, их поездка в фиакре сохранились у нее в памяти. К тому же этого ребенка пять дней спустя она обнаружила в Ружмоне; она даже помнила, что ее приятельница, сиделка, привезла его и поместила у тетушки Луазо. Но больше она им не интересовалась, считая, что он, как и многие другие, давно уже умер. Когда же она услышала о деревушке Сен-Пьер, о каретнике Монтуаре, об этом пятнадцатилетием Александре-Оноре, который, очевидно, находится у него в качестве ученика, она крайне удивилась.
— Ох, сударь! Да вы ошибаетесь. Я хорошо знаю Монтуара из деревни Сен-Пьер. У него действительно живет мальчишка из воспитательного дома такого возраста, как вы говорите. Но он поступил к нему от тетушки Гошуа. Долговязый такой, рыжий малый по имени Ричард, его привезли в Ружмон несколькими днями раньше, чем вы говорите. Я знаю, кто его мать, постойте-ка! Ведь вы ее тоже видели: это англичанка, та самая Эми, которая, как мне сказали, уже три раза побывала у госпожи Бурдье, ее постоянная клиентка. Этот рыжий наверняка не сын вашей Норины. Александр-Оноре был темненький.
— Значит, — сказал Матье, — у каретника должен быть еще один ученик. Мои сведения совершенно точные, я их получил из официальных источников.
Тетушка Куто в недоумении развела руками, но тотчас же сдалась:
— Вполне возможно, сударь, может быть, у Монтуара два ученика. Заведение у него солидное, а я несколько месяцев не была в Сен-Пьере и ничего не берусь утверждать… Словом, что вам от меня угодно?
Матье разъяснил тетушке Куто, чего он от нее ждет: пусть соберет самые точные сведения о ребенке — о его здоровье, характере, поведении, о том, были ли им довольны учителя и доволен ли им его теперешний хозяин, — словом, пусть постарается получить как можно более подробные сведения. Но, самое главное, она должна проделать все это потихоньку, чтобы никто ни о чем не догадался — ни ребенок, ни окружающие. Полнейшая тайна.
— Это нетрудно, сударь. Я все прекрасно поняла, можете на меня положиться. Конечно, потребуется некоторое время, лучше всего, если недели через две, в следующий раз, когда я снова приеду в Париж, я вам расскажу, что мне удалось узнать… Если вы ничего не имеете против, мы можем встретиться с вами через две недели, в два часа, в конторе дома Брокет, улица Рокепин. Я там как у себя дома, и тайна ваша будет сохранена, словно в могиле.
Несколько дней спустя, когда Матье вместе с Блезом был на заводе, Констанс, увидав его, подозвала к себе, и после ее настойчивых расспросов ему пришлось рассказать обо всем, что он успел узнать и сделать. Услышав о свидании с Куто, назначенном на среду будущей недели, она заявила решительным тоном:
— Зайдите за мной, я сама расспрошу эту женщину… Мне необходима уверенность.
Заведение Брокет на улице Рокепин нисколько не изменилось за пятнадцать лет, разве что умершую г-жу Брокет заменила ее дочь Эрмини. Поначалу казалось, что внезапная смерть этой белокурой представительной дамы, как бы вносившей в дело дух респектабельной добропорядочности, причинит непоправимый ущерб фирме. Но случилось, что Эрмини, долговязая, без кровинки в лице, бесцветная, напичканная романами девственница, томно разгуливавшая среди грудастых кормилиц, произвела благоприятное впечатление на клиентуру. В тридцать лет она еще не была замужем, не испытывала любовных желаний словно вид этих толстых девок с хнычущими младенцами на руках внушил ей отвращение к браку. К тому же отец, г-н Брокет, несмотря на свои шестьдесят пять лет, негласно оставался полновластным и энергичным хозяином фирмы, следил за порядком и без устали сновал по всем трем этажам большого подозрительного заведения, наставляя новеньких кормилиц, как новобранцев.