Собрание сочинений. Т. 22. Истина

Золя Эмиль

Стояла глубокая тишина. Небо было безоблачно, в лучах июньского солнца, склонявшегося к горизонту, листва пестрела мелкой золотистой рябью. Жара уже спадала под легким дуновением ветерка. Марк молча, взволнованно смотрел на бледное лицо Женевьевы, осунувшееся, как после тяжелой болезни; красота ее стала еще более утонченной. Во взгляде ее больших глаз, прежде таких живых и веселых, он уловил лихорадочную тревогу: чувствовалось, что ее терзает неутолимая мистическая страсть. Напрасно старалась она удержать подступившие к глазам слезы — веки ее дрогнули, и две слезы медленно скатились по щекам. Чтобы дать ей время успокоиться, он спросил, словно они расстались только накануне:

—

Как наш сынок, здоров?

Она ответила не сразу, опасаясь выдать свое волнение. Мальчику уже минуло четыре года, и Женевьева взяла его от кормилицы. Теперь он жил с матерью, несмотря на глухое недовольство г-жи Дюпарк.

— Здоров, — наконец произнесла Женевьева, также прикидываясь равнодушной, но голос ее дрожал.

— А Луиза, ты довольна ею?

— Да, она не всегда поступает, как мне хочется, и по-прежнему находится под твоим влиянием, но она хорошая, умная девушка, прилежно учится, и я не могу на нее пожаловаться.

Они снова замолчали, вспомнив об ужасной, разъединившей их ссоре, которая разгорелась из-за первого причастия Луизы. Однако это разногласие с каждым днем теряло свою остроту — Луиза взяла всю ответственность на себя и спокойно дожидалась, когда ей минет двадцать лет, чтобы решить самой вопрос о причастии. Луиза мягко отстаивала свое право, и, говоря о дочери, мать устало махнула рукой, как бы признаваясь, что уже потеряла всякую надежду.

Помедлив немного, Марк осторожно спросил:

— А ты как поживаешь, мой друг, ведь ты тяжело болела?

Она уныло пожала плечами, едва удерживаясь от слез.

— Ах, я сама не знаю. Приходится мириться с жизнью, пока бог дает силы жить.

И столько страдания было в ее голосе, что сердце его переполнилось жалостью и любовью. Он невольно воскликнул:

— Женевьева, дорогая моя, скажи мне, что тебя терзает, о чем ты скорбишь! Как помочь тебе, как облегчить твои муки?

Невольно он приблизился к ней, почти коснулся ее платья, но она отшатнулась от него со словами:

— Нет, нет! у нас больше нет ничего общего, ты ничем не можешь мне помочь, мой друг, между нами бездна… Ах! если бы только я могла тебе рассказать! Но к чему? Ты все равно не поймешь.

И все же она заговорила о своих страданиях, об овладевшей ею жестокой тоске, говорила отрывисто, как в лихорадке, даже не замечая, что исповедуется перед ним, так хотелось ей облегчить свое истерзанное сердце. Она рассказала, как ускользнула из дому и без ведома бабушки отправилась в Бомон, чтобы открыть душу прославленному миссионеру, отцу Атаназу, чьи благочестивые наставления волновали бомонских богомолок. Он посетил Бомон проездом, уверяли, что он чудесным образом исцеляет женские души, истерзанные любовью ко Христу, и своей молитвой или благословением дарует страдалицам безмятежный небесный покой. Она с трепетом поведала святому о своей пламенной мечте вкусить духовное блаженство, а он только отпустил ей грехи, сказав, что ею овладела гордыня, что ее обуревают страстные, земные желания, и, чтобы смирить ее дух, наложил на нее епитимью — помогать беднякам и ходить за больными; два часа провела она в молитве, уединившись в самом отдаленном и темном углу собора св. Максенция, смиренно каялась, признавая свое ничтожество, но так и не обрела умиротворения; по-прежнему ею владело жгучее желание всем существом отдаться богу, и по-прежнему не достигала она блаженного покоя души и тела.

Теперь Марк яснее понимал состояние Женевьевы, ему было жаль ее до слез, но в сердце его воскресала надежда. Конечно, ни аббат Кандьё, ни даже отец Теодоз не могли утолить ее безумной потребности в любви. Она познала подлинную

любовь и не могла отказаться от нее; ей нужен был супруг, с которым она рассталась и который обожал ее. Бесстрастный Иисус с его мистической любовью не мог ее удовлетворить, он лишь разжигал в ней жажду счастья. Теперь только гордость ревностной католички влекла ее в церковь, она посещала все службы, выполняла самые суровые обряды благочестия, чтобы забыться, подавить горечь, протест и растущее разочарование. В ней пробудилась мать, она взяла к себе маленького Клемана, заботилась о нем, она вновь потянулась к Луизе и незаметно подчинилась мягкому влиянию дочери, которая осторожно, исподволь старалась сблизить ее с мужем. Женевьева все чаще ссорилась со своей грозной бабкой, ей стал ненавистен дом на площади Капуцинов с его убийственным холодом, сумраком и безмолвием. И вот она решилась на последнюю попытку: тайком от родных, опасаясь помехи, бросилась к проповеднику-чудотворцу, в которого горячо уверовала, убедившись, что ни аббат Кандьё, ни отец Теодоз не могут соединить ее с Христом; но и этот прославленный святой ничем не мог ей помочь и дал лишь несколько наивных, бесполезных советов.

Забыв об осторожности, Марк взволнованно воскликнул:

— Дорогая, ты мечешься и скорбишь, потому что у тебя нет семьи. Ты так несчастна, вернись ко мне, умоляю тебя, вернись!

Но она возразила, гордо выпрямившись:

— Нет, нет! Я никогда не вернусь к тебе… Откуда ты взял, что я несчастна, это неправда! Я наказана за то, что любила тебя, принадлежала тебе и разделяла твой грех. Когда я жалуюсь на свои муки, бабушка постоянно напоминает мне об этом, и она права. Я искупаю твои прегрешения: чтобы тебя покарать, бог поразил меня; ты напоил меня ядом, и он будет вечно сжигать меня.

— Бедняжка, бедняжка, что ты говоришь! Скоро тебя совсем сведут с ума. Если я действительно посеял в твоей душе новые семена, то я надеюсь, что они в свое время взойдут и мы пожнем урожай счастья. Мы с тобой слились воедино, и ты вернешься ко мне, наши дети приведут тебя. Яд, о котором толкует твоя слабоумная бабка, — наша любовь; придет час, и любовь заставит тебя вернуться!

— Никогда!.. Бог покарает нас обоих. Ты прогнал меня из дому своими богохульными речами. Если бы ты любил меня, то не отнял бы у меня дочь, запретив ей причащаться. Как могу я вернуться в твой нечестивый дом, где мне даже не будет позволено молиться?.. Ах, какое испытание, никто меня не любит, само небо отвергает меня!

Она разрыдалась. Марк, потрясенный взрывом ее безумной тоски, понял, что продолжать этот разговор было бы бесполезно и жестоко. Еще не пробил час примирения. И снова наступила тишина; лишь голоса играющих на бульваре детей разносились в прозрачном вечернем воздухе.

Сами того не замечая, они придвинулись друг к другу и теперь сидели рядом, задумчиво глядя в золотую даль заката. Марк первый заговорил, как бы продолжая вслух свои размышления:

— Надеюсь, мой друг, ты ни на минуту не поверила гнусным сплетням, которые распространяли обо мне и мадемуазель Мазлин с целью опорочить меня?

— Нет, нет! — с живостью воскликнула Женевьева. — Я слишком хорошо знаю вас обоих. Не думай, что я так поглупела, что верю всякому вздору, какой болтают про тебя.

И, слегка смутившись, прибавила:

— Вот и про меня распустили слух, что я принадлежу к поклонницам отца Теодоза, которых он делает своими любовницами. Прежде всего, я не верю, что у него такая свита, — отец Теодоз, быть может, несколько самодоволен, по, безусловно, искренне верующий. Вдобавок я сумела бы защитить свою честь, надеюсь, ты в этом не сомневаешься.