Собрание сочинений. Т. 3. Буря

Лацис Вилис Тенисович

— А что? Или уже начали?

— Пока еще нет, но разговоры такие ведутся. И до тех пор будут говорить, пока не отберут. Гляди, я тогда потребую с тебя деньги, которые потратил на твое образование.

— А ты думаешь, я со своей юриспруденцией в силах что-нибудь сделать? Право — понятие изменчивое. Все зависит от того, с какой точки зрения смотреть на вещи. Пока сила была в наших руках, мы определяли своиправа. Теперь распоряжаются они,и само собой разумеется, что сейчас они определяют все права по своему усмотрению, не спрашивая, нравятся ли нам эти перемены, или нет.

— А нам смотреть? — старик чуть не подпрыгнул в кресле.

— Больше

ничего и не остается, — вздохнул Герман. — В общем мы наблюдаем довольно терпеливо. Например, вся эта шумиха, поднятая вокруг айзсаргов. Подумать только, — если бы раньше какая-нибудь газета осмелилась написать что-нибудь в этом роде о нашей организации или даже об отдельном айзсарге, — министр Берзинь мигом прикрыл бы ее. Да мы и сами такой бы скандал подняли, на всю Латвию. Теперь про нас говорят и пишут черт знает что, а мы пикнуть не смеем. Мы, отец, наблюдаем. Сейчас наша главная задача — сидеть тихо и наблюдать.

— С такими задачами у вас скоро все пойдет прахом, — оборвал его старик. — Феликс, дай-ка сигару…

— Сейчас, отец…

Феликс вышел в соседнюю комнату и через минуту вернулся с ящичком контрабандных сигар. Все трое задымили. На столе появилась бутылка коньяку. После нескольких рюмок старик немного успокоился и деловито спросил сына-горожанина:

— Ты тут ближе ко всему, — скажи, что же это на самом деле готовится? Не начать ли припрятывать имущество? Может, разделить усадьбу пополам и записать половину на Германа?

— Без кровопролития, пожалуй, не обойдется? — полувопросительно вставил Герман.

— Откровенно говоря, я и сам не знаю, что и как произойдет, — ответил Феликс. — Режим пятнадцатого мая оставил после себя слишком много компрометирующих фактов. Ненависть толпы растет с каждым днем, и если ей дадут волю, то не исключен и террор.

— Наши по деревням окончательно растерялись, — заметил Герман. — Иные с перепугу стали хуже тряпки. Сами себя не помнят. Другие нервничают и, если их не успокоить, могут выскочить раньше времени. Что им говорить?

— То же самое с нашей публикой и здесь, в Риге, — ответил Феликс. — Никто ничего не знает, ничего не понимает. И эта неизвестность опасней всего… Мы можем натворить ошибок, которые потом трудно будет исправить. Одним словом, мы растерялись.

— Утешил, нечего сказать, — съязвил старик.

— К сожалению, ничего более веселого сказать не могу, — пожав плечами, ответил Феликс. — Для айзсаргов и вообще для всех наших самое благоразумное — это руководствоваться пока указаниями Никура: спрятать когти, сидеть смирно и приглядываться. Старайтесь ужиться с новой властью, добивайтесь, хотя бы для виду, компромисса. Надо работать там, где дают, и работать как следует, чтобы нам доверяли. В этой игре первый ход надо предоставить им.Позже видно будет, какой тактики придерживаться.

— Не очень это легко — работать как следует на своего противника. — Герман состроил гримасу.

— А я разве говорю, что легко? Но ничего не поделаешь, придется. Сейчас кое-кто из наших имеет шансы выдвинуться. На днях одному моему помощнику, наверное, дадут довольно высокую должность. Вы думаете, мы подлаживаемся к большевикам из добрых чувств, потому, что нам хочется сотрудничать с ними? Ничуть. Просто, чем выше должности, которые будут занимать наши люди, тем больше пользы получим и мы. Вот и все. Тебе, Герман, я тоже советую подыскать место посолиднее. Руководство будет знать, для чего ты это делаешь, а если мелюзга начнет шипеть, что ты продался, — это ничего, это только вода на нашу мельницу.

— Да-а, об этом надо подумать.

— А мне что делать? — забеспокоился старик. — Не попытаться ли пролезть в волостные старшины? Или в землемеры?

— Не берись ни за то, ни за другое, — нетерпеливо перебил его Феликс. — Сиди смирно в своей усадьбе, делай довольное

лицо и не возражай новой власти. Тверди одно: ты честный труженик-земледелец, ты понял, что сейчас наступили новые времена, и легко с этим примирился. И у тебя только одно желание: пусть тебе не мешают работать на своей земле, как умеешь. Тогда тебя оставят в покое.

— Да, а если отберут половину земли?

— Землю унести нельзя. Земля останется на месте. Главное, чтобы ты сам оставался на месте.

Они курили сигары, пили коньяк и вели разговоры до позднего вечера. Люди вчерашнего дня…

6

Если бы соседям Жубура вздумалось проследить, когда он уходит и приходит, то сделать это было бы еще трудней, чем раньше. Сумку книгоноши он забросил в угол еще семнадцатого июня, но до конца месяца не был занят на определенной работе, а делал все, что в данный момент требовала обстановка. То он проводил собрание в одном из крупных издательств, то организовывал фабком на какой-нибудь фабрике, то шел по поручению райкома на юбилейное собрание добровольного пожарного общества и делал доклад о значении великой перемены в жизни народа. Жубур никогда не отказывался от работы, какой бы незначительной она ни казалась. Он привык общаться с самыми различными слоями населения, и это помогало ему быстро угадывать настроения и социальный облик слушателей. Он знал, о чем думают скептики, какие чувства мучают обывателей, о чем мечтают люди, вчера еще власть имущие, и к чему стремится основная сила нового общества — обретший право первородства пролетариат. Переход от бесправия к полноправию был действительно настолько внезапным, что у некоторых неуравновешенных, малосознательных людей могли закружиться головы, но в подавляющем большинстве масса рабочих делала честь своей воспитательнице — коммунистической партии. Рабочий класс не дал разыграться страстям и благодаря своему самообладанию спутал все карты в руках демагогов и провокаторов. В жизни народа происходил один из самых глубоких переворотов за все время его существования, затрагивающий все области его жизни, — подлинная революция. Но внешне не было заметно даже признаков бури, — так уверенно и дисциплинированно протекало великое переустройство. Трудящиеся, сегодня лишь освобожденные от рабского гнета, с таким спокойствием и уверенностью брались за переустройство жизни, что приводили в замешательство врагов. Те со дня на день ждали кровопролития. Но не пролилось ни капли крови. Они ждали взрыва мести, а вместо этого увидели плодотворный творческий труд. Оклеветанный, ославленный как некое чудовище, рабочий класс проявил такую выдержку, такую моральную силу, что враг на время забился в подполье, замышляя втихомолку новые каверзы и провокации.

«Чем лучше я тебя узнаю, тем больше горжусь тобой, мой народ, — думал Жубур. — Старый, прогнивший мир следит за каждым твоим шагом, ждет, что ты оступишься. Но ты не ошибешься. Ты несешь на своих плечах ответственность за честь и славу Латвии».

Как-то, идя по улице, Жубур встретил Мару, которую не видел с самой весны. Времени у обоих было немного, но им хотелось поговорить, и они направились к первой свободной скамье на берегу канала.

— Товарищ Жубур, ты очень плохо выглядишь, — сказала Мара. — Ешь, наверное, когда попало, об отдыхе и совсем не думаешь.

Эти сдержанно-дружеские слова, это обращение на «ты» заставили Жубура покраснеть, как от непривычной ласки. Почти бессознательно взял он руку Мары и нежно сжал в своих пальцах. Таким же легким и нежным пожатием ответила ему Мара. Они улыбнулись друг другу, и обоим стало неловко.

— А ты выглядишь гораздо лучше, чем весною, — быстро заговорил Жубур. — Не скажешь мне адрес твоего врача-чародея?

Мара действительно выглядела гораздо свежее и здоровее, чем раньше. Глаза смотрели бодро, с загорелого лица сошло утомленное, равнодушное выражение.