Собрание сочинений. Т. 3

Алешковский Юз

Сознание Гелия было захвачено в те минуты как бы диким ураганным вихрем самых противоречивых, смертельно враждебных друг другу мыслей.

Мысли давнишние, совсем уже позабытые и не раз испытанные в победных боях государства с «поповщиной», явно сдавали свои позиции и выглядели, в непонятно откуда забившем источнике истинного света, вроде папье-маше вот этой маски. А трижды заклейменные «реакционные мысли» его оппонентов, «лженаучные их теории», «ультраантиматериалистические гипотезы», «священные догмы мирового буржуазного мракобесия» вместе с остатками разгромленных лично им, Гелием, так называемых теодицей занимали, занимали и занимали эти неприступные некогда позиции.

Конечно же Гелий не мог не вспомнить свой «руководящий» хохот, который затем, в стенографическом отчете о дискуссии с церковными ортодоксами, был титулован, по указанию

Старой площади, «общим смехом всего зала».

Он захохотал тогда после слов… «кажется, этого самого Зеленкова, только что обоссавшего меня, не ведая, что творит»… «Зло – изначально бездарно, а потому самоистя-зающе завистливо по отношению к Добру, и заколдованный круг подобной логики существования приближает Зло все ближе и ближе, с каждой из его мелких и крупных побед лишь к самоубийственному, конечному торжеству не над Добром, а над самим собою. Если угодно, Зло, подобно Времени, то есть, возможно, само того не понимая, неизбежно подвигается к лучшему…»

35

Гелий продолжал все так же стоять, опершись плечом о деревце и как бы со стороны наблюдая за перипетиями молниеносной схватки. Его изумило вдруг, что болеет он не за «наших» – не за халтурно отштампованные свои тезисы, вороха статеек, рецензий, кипы книжек и так далее.

Вообще, сама эта схватка начала выказываться ему в комическом свете, поскольку он, неведомо каким образом, не то чтобы подумал вдруг, а ощутил некую сверхочевидность,вновь поразившую его существо примерно так, как поражает неудачно прооперированного, но прозревшего вдруг слепого ясная видимость и открытость образоввсего, прежде бывшего для несчастного его сознания лишь понятиями.

Краткого этого мига вполне хватает для пожизненной памяти о прозрении. Мир понятий, ненавистный иногда разного рода слепцам именно за то, что не становится он для них миром видимых сущностей и явлений, остается, как прежде, бесконечно закрытым, но в сердце поселяется любовная по нему тоска и примирение с ужасным увечьем, которое теперь уже кажется несчастным калекам временным.

Изумляясь странному настрою чувств и даже устрашаясь некоторого болезненного раздвоения своей личности, Гелий подумал: «Выходит, если бы взять да и провести на сей планетке конкурс на самое что ни на есть комичнейшее из всех явлений, положений, теорий, ситуаций, анекдотических случаев, одним словом, из всего, что на ней происходило и происходит, то, безусловно, все и вся из претендующего на звание абсолютного чемпиона Мироздания по курьезному комизму не выдержало бы соревнования с явлением слепого неверия человека в Начальника, в Создателя!… это ж надо ж!… ха-ха-ха!…»

Мысль эта, непонятно откуда взявшаяся, повернула вдруг настроение Гелия так круто и резко, что он просто скрючился от наивного детского хохота, должно быть, свидетельствующего о беззлобном и радостном торжестве то ли чьей-то личной души, то ли души Мира, с долготерпением наблюдавшими за потешно смятенными движениями человеческого разума в лабиринте собственных заблуждений.

«Тогда как выход-то к Истине расположен не далее нашего хрен знает куда тупо тыкающегося носа… но это ж, простите, – фундаментальная умора Мироздания и, в некотором смысле, немыслимое, безжалостное издевательство над всеми нашими органами чувств, не говоря о царственном мозге… ха-ха-ха… Вот Эйнштейн полагал, что Бог не может играть сам с собой в кости. Кто знает, кто знает, если Он с нами в кошки-мышки и в прятки обожает поигрывать, не всегда, между прочим, проигрывая… не выиграл ли я сегодня?»

Такому вот состоянию в Гелии душевного веселья поддала лишнего жарку быстрая мысль о трогательно нелепом обращении самых, на первый взгляд, совестливых и величественно горделивых из всех человеческих умов к сочинению теодицей – этих как бы великодушных оправданий Начальника Вселенной, Создателя, Творца, Бога.

«О Господи, как совершенны дела Твои,но опять-таки, прошу прощения, почему же вся эта Твоя Божественная неслыханная простота устроена так сложно, что человек тысячелетиями изнывает от мук слепоты, отрицая все поистине главное, находящееся у него под самым носом? Невозможно тяжко допереть человеку до пресечения мнимой невидимости одной-двух наиважнейших сверхочевидно-стей… Уж не потому ли, что все Мы –есть

отчасти Ты? Не потому ли, что наша уподобленность Тебе для Тебя Самого настолько сверхочевидна и сверхпроста, что если даже я в Тебя не верую, то неизменно Ты в меня веришь? Мы ж ведь подлецами были бы менее качественными, если б по силам нам было бы своевременное прижизненное прозре-вание… Мы бы, почти что как в раю, обитали бы на сей планетке при всех, как говорится, временных наших трудностях да при очарованности тезисом, что все, мол, к лучшему!… Впрочем, в Раю мы уже обитали… и как примерз там глупый наш язык, словно к железке, к известному плоду на известном Древе, так до сих пор от него не отлипнет… что-то все сильней и сильней я чувствую рук Твоих жар…точней, чем в томстишке, и не скажешь… думается, что ни Ева, ни Адам и не успели откусить от того яблочка ни малейшего кусочка… а то бы сразу распознали вкус того, что я сейчас распознаю… сами виноваты… да и вкушать надо было яблочко внимательней и с большим удовольствием, то есть с мучением, со страданием… впрочем, история и есть вкушение да постепенное распознавание вкуса грешного существования… этому меня, конечно, не научили бы ни на одном из истфаков… эх, яблочко… ну не странно ли, что ухарская эта матросская песенка дьявольской была припевочкой адского нашего российского грехопадения в Октябре?… тяжелей всего, конечно, подыхать от душевной недостаточности, а помирать от замерзания… это даже эстетичней, чем сгнить заживо… раз все вплоть до распада папье-машевой нашей Империи распалось – значит, соберется по капелькам, по капелькам к лучшему и в лучшем качестве…неужели ж прекратится однажды загадочный процесс поучительной нашей истории?… неужели ж только там, в лучшем, навек подмерзнет превращение глупо порожденных нами же причин в уродливую погань неотвратимых последствий? Неужели обратятся когда-нибудь, Господи, все наши неразумные ошибочки, все гнусные вихляньица да и все поголовно трагикомические наши качества в итоговую, как говорится, безмятежность и неразличенность всего дурного со всем замечательным… к лучшему?…а ведь и не куснешь, не заглянешь за пределы Времен – в лучшее…»

36

Гелию еще что-то мерещилось в мыслях. Он существовал в те минуты лишь в думании – в опаснейшей отключке мозга от болей донельзя промерзшей плоти.

Постепенно он как-то осел в сугроб около деревца, сам того не заметив. И все всматривался, всматривался в сугубый беспорядок прожитой жизни, который он не то чтобы внушил себе считать идеальным порядком, но, во всяком случае, всегда он имел у себя под руками отлично налаженную систему самооправданий – эдакое хитромудрое реле, подшитое к подсознанке.

Тут ему показалось, что иголочка соскочила вдруг со щербиночки пластиночки и любимая «айне кляйне нахт-музик» продолжилась в прелести своего самозвучания. «Вот оно… конец судьбы, – подумал он, с волнением вслушиваясь в то, что перестало быть для него тайной, – финал, Геша…»

В это мгновение он совсем забылся бы и окончательно окоченел в снегу, под тем спящим деревцем, если бы, согнувшись в три погибели и обхватив коленки руками, не сдавил котенка так, что тот невольно вдруг крякнул-вякнул и, должно быть, перепугавшись спертости в чужой непонятной тьме, по-детски, истерически разволновался.

А до Гелия как-то не сразу дошло, что не боль это была сердечная, пронзившая грудь в нескольких местах и словно бы рвавшаяся из кожи вон, а котенок больно корябнул его сквозь рубашку своими коготками. И когда наконец дошло, что тянет он, быть может, за собою куда-то в тартарары беспризорного этого бедолагу, то он и сам так переполошился и ужаснулся, что выдернула его вдруг какая-то сила из трясины блаженного оцепенения – в осознание происходящего. «Иголочка-то, оказывается, не соскочила еще… еще не выкарабкалась она из колдобинки…»

Все его тело действительно было объято опасным и недобрым жаром. Дышалось ему с трудом. От размокшей маски Брежнева начало разить скверным клеем и запоздалостью всего этого сатирического ремесла. Он окончательно с нею расстался, отбросил от себя в сторону.

В ногах, он чувствовал, нет больше сил, да и растормошить себя, чтобы прервать вдруг тихое вот это, спокойное и, что самое странное, совершенно бесстрашное состояние постепенного погружения в бездну, если уж на то дело пошло, вовсе ему не хотелось.