Собрание сочинений. Т.1. Фарт. Товарищ Анна
Шрифт:
Этот зовущий голос тормошил, будил гаснувшее сознание; выталкивал роженицу из темных провалов, возвращал ей остроту боли, и страх, и желание избавиться от этой боли.
Время шло. Валентина не отходила ни на минуту, помогая и матери и ребенку. Забыв про усталость, она следила за общим состоянием рожавшей женщины, поддерживая его, ловя каждое западание пульса. Ее руки умелого акушера были чутки, подвижны, сильны, и, когда они подхватили наконец выпроставшееся посиневшее тельце ребенка, в них оказались новые силы. Они быстро освободили
И вот в избе, освещенной керосиновой лампой, которую держала еще безыменная помощница врача, раздался крик новорожденного.
— Ага, сознался! — сказала Валентина, награждая ребенка добавочными шлепками, и вдруг села на скамью, словно подкошенная, блаженно улыбаясь, ощущая на ладонях живую тяжесть, трепетание, теплоту введенного ею в мир человеческого существа.
— Как будто я сама тебя родила! — говорила она, обмывая и пеленая его в простынку из старенького, мягкого ситца. — Ишь ты, какой ловкий, сразу решил пойти ножками!!
Она положила ребенка возле матери, уже тянувшейся взглянуть на него, и, сразу усталая, притихшая, продолжала свое дело акушера.
— Теперь чайку? — сказала весело помощница, сожительница по бараку, когда все было приведено в порядок.
— Давайте чайку!
— Сначала ужинать и водочки для согрева?
— Можно и водочки.
Валентина подошла к полуоткрытой двери барака (е нем жарко топилась железная печь) и выглянула в темноту ночи. Дождь продолжал идти, и, разглядев зубчатую стену черной тайги на горах, Саенко зябко повела плечами: могла бы все еще плутать там.
— Где мой провожатый?
— Он у печки, под навесом, — сказала Анисья — так звали помощницу. — Семка я его позову. У нас все мужики разбежались ст такого случая.
— Моего-то мужика позовите, — попросила родильница, услышав разговор.
— Смилостивилась наконец! — Анисья рассмеялась. — А какими словами ты его ругала? Говорила: не подпустишь больше. Ох, все мы бабы такие. Крута горка, да забывчива!
Она шагнула было за порог, но Валентина схватила ее за локоть и, подаваясь за нею под дождь, сказала шепотом:
— Там не муж ее, это другой!
Анисья остановилась в изумлении.
— То-то он и промолчал, когда я его на бегу проздравила! А где ж ее-то мужик?
— Да он… на Светлый вернулся. Забыл там что-то. А я одна немножко заблудилась, — солгала Валентина, с облегчением вспоминая, что ничего не успела рассказать Дементию.
Утром молодого врача разбудил плач ребенка.
— Аа-а! — напевала, шикала над ним Анисья. — Вишь, горластый какой! Певун барахольный! — И еще что-то наборматывала она нежно и невнятно.
Чувствовалась в ее мягком голосе ласка женщины, испытавшей материнство. Потом она заговорила с родильницей, и обе тихо смеялись.
— Взял? — спрашивала Анисья.
—
— Ишь ты!
Валентина слушала, смежив веки, и улыбалась про себя, затаенно. Тело ее было точно связано усталостью. Ногами она боялась шевельнуть. Кто-то маленький, легкий, пушистый пристроился у нее на подушке: она осторожно повернула голову и увидела у своей щеки дремлющего серого котенка с гладкой шерсткой и розовым носиком. Потревоженный ее движением, он тоже приоткрыл глаза и начал петь — урчать — и даже потрогал лапкой ее лицо, может быть, нечаянно, потягиваясь. Но Валентина приняла это за ласку.
Она вспомнила, как ночью котенок, играя, влез под одеяло и начал цапать ее за подошвы, а у нее недостало сил сбросить его с постели. Анисья сама поймала озорника и унесла к себе.
— Проснулась? — спросила она, подходя к нарам, где устроила на ночлег врача. — Брысь ты, паршивый! — крикнула она на котенка. — Вот привадила спать с собой — он и лезет.
— Он мне не мешает. Я люблю кошек, — сказала Валентина.
— Так… животное! — неопределенно промолвила Анисья и добавила весело. — Одежу твою я просушила и утюжком погладила, а парню рубахи вальком катала — как лубок, высохли. Рано ушел. Славный какой парнюга!
— Дождь идет? — спросила Валентина и, сняв чужую рубашку, взяла свою из стопки одежды, сложенной на чистом фартуке Анисьи.
В окна, по обычаю таежных новостроек затянутые ситцем, ничего не было видно.
— На улке солнышко. Теплынь. Опять парит, — говорила Анисья, собирая на стол и с любопытством посматривая на то, как одевалась Валентина. — Ишь ты, куколка беленькая! — заметила она с простодушным восхищением. — А муж у тебя есть?
— Нет, — сказала Валентина, невольно краснея.
— Что же так?
— Умер…
— Жалко. Ну, ничего, молодая. Другого найдешь. Мой-то мужик пришел утром — порадовался на чужую прибыль. Все, которые здесь живут, приходили уже. Иду-у-ут поодиночке! Хоронить думали Марфу, ан тут новый человек объявился.
Валентина оделась, но босиком (надеть сапоги она не решилась), осторожно ступая по земляному полу, пошла на улицу умываться.
Там и вправду парило: воздух, как в теплице. А лес распушился от влаги, а сочные травы так и клонились к мокрой земле. Все живое нежилось, расправляясь под горячими лучами солнца.
— Серы я натопила, — говорит неугомонная Анисья и тоже босиком, легко ступая, подходит от печи с железным листом — жаровней — в руках. — Печка у нас богатая, да вот опять мужики по-своему, по-приисковому, не в жилье поставили. И в дождь и в мороз тащись с булками на улицу. Печники-то липовые — в избе боятся ставить.
В жаровне налита вода, сверху решеткой лучины, на лучинах куски лиственничной коры, пахнущей смолкой.
— Хорошая сера. Вот попробуй! — Анисья сбрасывает кору, лучинки и обрывает от натопившейся в воду массы кусок светло-желтой тянучки.