Собрание сочинений. Т.1. Фарт. Товарищ Анна
Шрифт:
— Я совсем не такой сильный, как это кажется. Да и самый сильный, если на него падает удар за ударом, сломится наконец. И не ценный я! Скажите, в чем моя сила, моя ценность? Помните, было совещание и вы в своем докладе говорили о творчестве… Я слушал и казнился, а потом, когда пришел домой, сказал себе: ты жалкий ремесленник, а не инженер. Что ты создал за свою жизнь? Работал? Работать просто у нас теперь не проблема — все работают. Жалкий ремесленник и неудачник в личной жизни… Поймите, мне нечем жить дальше!
— Я решительно не согласна с вашими выводами! — сказала Анна, встревоженная не словами, а тоном Ветлугина. — Разве весь рудник в целом
— Нет, Анна Сергеевна, я потерпел полное поражение в жизни. Поймите, тут не просто упадничество.
— Выходит, я совсем не понимаю, что означает это слово! Вы просто-напросто устали и захандрили. Вы помните, когда началось «это»… У меня тоже все рушилось: семья, работа… И я никому не говорила до сих пор, но Андрей теперь знает, значит, и каждый может знать. Я беременна, Виктор Павлович. Мне и сейчас нелегко, а в тот момент, когда нанесли удар, у меня отнимались и руки и ноги. Временами я приходила в такое отчаяние, что могла бы лишить себя жизни. Но подумайте, как это было бы до дикости безобразно! Нет, вы лучше представьте, сколько нам еще нужно жить! — Анна подняла лицо к небу и прислушалась. — Опять нырки-поганки летят. Слышите крик особенный… Вы знаете, они, эти смешные и милые птицы, самые верные супруги. Я прошлый раз даже позавидовала им. А что хорошего в верности по бессмысленному инстинкту? И думается мне, что со всеми своими терзаниями я счастливейшее существо на земле.
— Успокоились?
— Нет, конечно, нет!
— Что же тогда вас радует?
— Богатство самой жизни.
Вернувшись домой, Ветлугин долго ходил по своим чистеньким комнатам, думая о словах Анны.
«Хороший ремесленник»! Это не мастер-новатор, что с задорной искоркой в смекалистых глазах мудрит у станка, создавая что-то для пользы и красоты человеческого общежития. Тот мастер сродни художнику и знает все муки и радости творчества. Нет такой отрасли труда, которая не выдвинула бы сейчас в общем подъеме новаторов, чьи имена гремят по стране. Все движется в промышленности, и второй год невиданные урожаи приносит земля от Черного моря до берегов Тихого океана.
А хороший ремесленник!? Это тот, про кого говорят «золотые руки»: на что ни посмотрит — все сделает. Не придумает сам пороху, но уж если выдаст что-нибудь, то без сучка без задоринки, играет, светится вещь, и всякий огладит ее, взяв в руки.
«А я?» — с пристрастием пытал себя Ветлугин.
Он представил себе подземные работы рудника, где был с Анной, драги и агрегаты электростанций, о которых она только что говорила, и флотационную фабрику, и даже древний мотор на подвесной дороге, который он с такой веселой яростью отремонтировал и пустил весной. Ладно шло дело и его рук!
«Теперь Долгую гору принимаем у разведчиков. — Ветлугин вспомнил двух иностранных инженеров, приезжавших на днях с работниками треста. — Как они смотрели! Ка-ак смотрели! — Ветлугин неожиданно улыбнулся. — Их хозяева за концессию здесь голову друг дружке оторвали бы!»
В спальне Ветлугина на полу широко распласталась бурая с белесыми подпалинами шкура медведя, — подарок Валентины. Шкуру эту, отлично выделанную, привез из тайги старатель, муж Марфы, у которой Валентина принимала ребенка. Ветлугин вспомнил обиду таежника, когда Валентина отказалась принять его дар, а потом
Это была вещь, к которой прикасались руки Валентины. Как она гладила и теребила густой мех, весело вспоминая медведя, из-за которого слетела с лошади.
Ветлугин постелил на шкуру простыню, потом убрал ее, чтобы не мешала ощущать близость Валентины, и взял с кровати только плед да подушку. Но прежде чем устроиться на полу, принес охапку дров и затопил голландку: в комнатах было по-осеннему сыро.
Он долго лежал, закинув за голову руки, глядя на пламя, игравшее, точно маленький костер, в открытой печи, потом встал и, вынув из ящика письменного стола объемистый конверт, сунул его в огонь. Это было написанное им под настроение завещание обществу.
Недалеко от шахтового копра, на разъезженной тракторами-тягачами дороге, Анна встретила влюбленных: девушку-бадейщицу и молодого забойщика.
Придя задолго до начала смены, они мерили расстояние между навалом крепежного леса у копра и шахтовой конторкой. Он, знатный забойщик, шел, захватив в свою ладонь и утянув в карман куртки озябшую руку девушки. Потом он взял и вторую ее руку и так, точно танцевать собрался, медленно вышагивал по ухабам. Девушка шла с запрокинутым к нему лицом, он наклонялся к ней, и можно было только подивиться, как они не спотыкались, точно их поддерживал быстро густевший сумрак.
Они поцеловались на ходу, не замечая приближавшейся Анны, и она разминулась с ними, прямо посмотрев в их счастливые лица. Эта молодая радость напомнила женщине о ее собственном несчастье. Воспоминание о другой паре, может быть, так же бродившей в потемках, обожгло, как соль, брошенная на свежую рану.
Анна ускорила шаги, но прежде чем войти в длинный, утепленный к зиме сарай над промывальным прибором — кулибиной, оглянулась.
«Прекрасное чувство — влюбленность!» — И снова со всей силой поднялась в ней горечь обиды и утраты…
— Не надо! — вырвалось у нее, и возникший вдруг перед нею смотритель отступил в недоумении.
Она уже несколько минут стояла в тепляке над промывальным прибором шахты, в забывчивости уставясь на мутную воду, бурливо текущую по деревянным решеткам.
— Нет, надо, конечно! Можете приступать! — спохватываясь, сказала она смотрителю, вспомнив о назначенной съемке золота.
Кулибина… Ее ящичные желоба тянутся от шахтового копра отлогими ступенями на десятки метров. Здесь промываются пески с россыпным золотом. День и ночь заваливается на кулибину размельченная естественным разрушением порода, поднятая из забоев шахты, беспрерывно льются на нее потоки воды. Краснощекие девушки в ярких косынках стоят с гребками в руках по обеим сторонам промывальных колод, переворачивают и отбрасывают валуны, разбивают вязкие комья.
— Посмотрите-ка, Анна Сергеевна! — с улыбкой торжества заговорил смотритель и поднес на отяжеленной ладони гладко обтертый крупноноздрястый самородок. — Сейчас девчата нашей смены сняли с решетки вместе с валунами. Сразу заметили. Отмылся — вон какой чистый да желтый! Засветился, будто месяц ясный!
— Килограмма три будет? — Директор взяла самородок, взвесила на руке.
— Не меньше…
Тем временем прекратилась подача воды, работницы подняли со дна желобов решетки, ворсистые коврики, и начался сполоск. Бережно смывались с плотно сбитых досок на лотки черный тяжелый песок — спутник — железняковый шлих и золото, золото, золото…