Собрание сочинений. Т.11.
Шрифт:
Наконец дроги остановились на середине аллеи. Увидев приготовленную могилу на углу ближнего квадрата, напротив кладбища младенцев, Сандоз нежно прошептал:
— Ах, бедный мой Клод, у тебя было большое детское сердце, тебе будет хорошо рядом с ними!
Служащие похоронного бюро опустили гроб. Священник угрюмо ждал под осенним ветром, могильщики с лопатами были уже здесь. Трое соседей ушли с полдороги, оставалось всего семь провожающих. Маленький кузен, обнаживший голову при входе в церковь и с тех пор, несмотря на непогоду, державший шляпу в руках, приблизился к могиле. Остальные тоже сняли шляпы и уже приготовились читать молитвы, как вдруг пронзительный свист заставил всех поднять головы.
В стороне, где
— Revertitur in terram suam unde errat… [1] — торопливо читал священник по открытому молитвеннику.
Но его голос затерялся: прибыл, отдуваясь, огромный локомотив, он маневрировал как раз над их головами. У него был гортанный и низкий голос, в глухом его свистке слышалась беспредельная скорбь. Локомотив двигался вперед-назад, тяжело пыхтел, и на фоне неба вырисовывался его силуэт, похожий на какое-то чудовище. Бурно, с силой, он вдруг выпустил пар.
1
Земля в землю отыдеши… (лат.).
— Requiescat in расе [2] , — читал священник.
— Amen! [3] — отвечал мальчик-певчий.
Но слова их потонули в резком оглушающем грохоте, похожем на непрерывный треск ружейной пальбы.
Бонгран с раздражением повернулся к локомотиву. Паровоз умолк, и это было облегчением. Слезы навернулись на глаза Сандоза, взволнованного собственным признанием, невольно слетевшим с его губ здесь, перед телом старого товарища, словно у них, как это бывало когда-то, только что шла пьянящая беседа; ему казалось, что в землю опускают его молодость, что лучшую часть его самого, полную иллюзий и энтузиазма, гробовщики подняли на руки, чтобы бросить в глубокую яму. В эту скорбную минуту непредвиденное происшествие усугубило его горе. Все предыдущие дни шли такие дожди, что земля размякла и теперь внезапно обвалилась. Одному из могильщиков пришлось прыгнуть в яму, он стал очищать ее лопатой, медленно и ритмично выбрасывая землю наверх. Казалось, этому не будет конца, казалось, это будет тянуться вечно; священник проявлял нетерпение; четверо соседей, неизвестно почему не покинувших процессию, с любопытством следили за работой могильщиков. А наверху, на откосе, локомотив продолжал маневрировать, отступая, пыхтя при каждом обороте колеса, и его открытая топка озаряла сумрачный день огненным дождем искр.
2
Да почиет в мире (лат.).
3
Аминь! (лат.).
Наконец яма была очищена, гроб опустили и стали передавать друг другу кропило. Все было кончено. С тем
— Право, он очень мил, этот мануфактурщик, — сказал, глотая слезы, Бонгран.
Сандоз ответил, рыдая:
— Да, очень мил.
Все стали расходиться, стихари священника и мальчика-певчего затерялись среди зеленых деревьев, соседи разбрелись, не торопясь, гуляя по кладбищу, читая надгробные надписи.
Покинув наконец засыпанную землей могилу, Сандоз вернулся к прежней теме:
— Только мы одни и будем его помнить… От него не осталось больше ничего, даже имени!
— Он счастлив, — сказал Бонгран. — Там, в земле, где он покоится, его больше не мучает неоконченная картина… Разве не лучше умереть, чем упорствовать, как мы, и производить уродцев детей, которым всегда чего-нибудь недостает, ног или головы, и которые все равно не выживут?
— Да, в самом деле, надо поступиться гордостью, примириться с приблизительным в искусстве и войти в сделку с жизнью… Я хоть и довожу свои книги до конца, но презираю их, потому что знаю, как они лживы и несовершенны, несмотря на все мои старания.
Мимо белых детских могилок, бледные, медленным шагом шли двое: писатель в полном расцвете творческих сил и увенчанный славой художник, уже на ущербе.
— По крайней мере он был мужественный и последовательный человек, — продолжал Сандоз. — Осознав свое бессилие, он покончил с собой.
— Вы правы, — согласился Бонгран, — если бы мы не дрожали за свои шкуры, мы все поступили бы так, как он… Разве не верно?
— Право, это так! Если мы ничего не можем создать, если мы всего лишь жалкие копиисты, не лучше ли сразу размозжить себе голову?!
Они снова очутились перед кучей подожженных, сгнивших, старых гробов. Теперь все доски были охвачены огнем, потели и потрескивали, но пламени все еще не было видно, только увеличился дым, едкий густой дым, который порывы ветра разносили по всему кладбищу, окутывая его траурной пеленой.
— Черт побери, одиннадцать часов! — сказал Бонгран, вынимая часы. — Мне пора домой.
Сандоз воскликнул с удивлением:
— Как! Уже одиннадцать?
Долгим, скорбным, еще затуманенным слезами взглядом он обвел низкие могилы на обширном, расчищенном, разубранном цветным бисером, холодном поле. Затем добавил:
— Пойдем работать!
КОММЕНТАРИИ
Четырнадцатую книгу серии «Ругон-Маккары» роман «Творчество» Эмиль Золя начал писать 12 мая 1885 года и закончил через девять месяцев. 23 февраля 1886 года он сообщает своему другу Анри Сеару: «Мой дорогой Сеар, лишь сегодня утром разделался с „Творчеством“. Это книга, в которой я запечатлел свои воспоминания и выплеснул душу…» В течение 1886 года роман был напечатан дважды, сначала в газете «Жиль Блас», а затем отдельной книгой в издательстве Жоржа Шарпантье.
Тема — «роман об искусстве» — присутствует во всех трех сохранившихся планах «Ругон-Маккаров». Следуя своему уже сложившемуся методу работы, Золя, прежде чем приступить к непосредственному написанию романа, собрал обширный материал; Он глубоко изучил ряд книг и исследований, в которых освещалось состояние французской живописи середины XIX века, отчеты газет, журналов и другие документы о деятельности жюри Салона — ежегодной официальной выставки изобразительного искусства.
Подготовительные материалы к роману, хранящиеся в Национальной библиотеке в Париже, составляют объемистый том в четыреста семьдесят пять страниц. Они содержат: план романа, характеристики персонажей, набросок, заметки о Салоне, заметки о торговцах картинами, о художниках, скульпторах, архитекторах, о жюри и др., заметки о музыке и музыкантах, заметки о Париже, о кладбище.