Собрание сочинений. т.2.

Золя Эмиль

Гийом замечал, что порой глаза Мадлены красны от слез. Он отчасти догадывался о тех страданиях, которые она сама себе причиняла. Он хотел быть добрым, утешить ее, быть с ней более нежным, но против своей воли с каждым днем испытывал все большее беспокойство и тревогу. Почему она плачет? Значит, она чувствует себя несчастной с ним? Может быть, она сожалеет о каком-нибудь любовнике? Последнее предположение приводило Гийома в совершенное отчаяние. Он тоже утратил веру, счастливое ослепление первых дней. Он думал о прошлом Мадлены, которого не знал и не хотел знать, но о котором не мог заставить себя не думать. К нему вновь вернулись мучительные сомнения, владевшие им в тот вечер, когда они совершали прогулку в Верьерский лес, они терзали его с новой силой. Ему

не давали покоя годы, прожитые Мадленой без него и безвозвратно для него потерянные, он следил за молодой женщиной, стараясь прочитать признание в ее жестах, в ее взглядах; и, когда ему казалось, что он ловит ее на мыслях, которые не имеют к нему отношения, он приходил в отчаяние оттого, что не может заполнить всю ее жизнь. Теперь, когда она принадлежала ему, он хотел владеть ею безраздельно. Он твердил себе, что любит ее достаточно сильно, что ей должно хватать его любви. Он не желал допустить мысль, что она может о чем-то мечтать, и чувствовал себя жестоко оскорбленным ее мимолетным равнодушием. Часто, когда он бывал рядом с ней, она вдруг переставала его слушать, глядя перед собой туманным взором и погрузившись в какие-то свои тайные мысли; тогда он замолкал, считая, что его не понимают, и вспышки гордости превращали его любовь чуть ли не в презрение. «Мое сердце обманулось, — думал он. — Эта женщина не достойна меня; она успела уже многое испытать в своей жизни и не сумеет вознаградить меня за мою привязанность».

Дело ни разу не дошло у них до настоящей ссоры. Они пребывали в состоянии молчаливой войны. Но и нескольких горьких слов, которыми они порой обменивались, было достаточно, чтобы они чувствовали себя подавленными и отчаявшимися.

— У тебя красные глаза, — часто говорил Гийом молодой женщине, — почему ты плачешь тайком?

— Я не плачу, ты ошибаешься, — отвечала Мадлена, силясь улыбнуться.

— Нет, нет, я не ошибаюсь, — продолжал он, — я несколько раз слышал ночью, как ты плакала. Ты несчастна со мной?

Она отрицательно качала головой, но смех ее по-прежнему был каким-то натянутым, и по-прежнему у нее был такой вид, словно что-то тайно терзает ее. Гийом брал ее руки в свои, старался отогреть их, но руки молодой женщины оставались холодными и безжизненными, и он выпускал их, восклицая:

— Да, я жалкий влюбленный! Я не умею заставить любить себя… Есть люди, которых помнят.

Эти намеки больно задевали Мадлену.

— Как ты жесток, — с горечью отвечала она. — Я не могу забыть, кто я, потому-то я и плачу. Что такое ты вообразил, Гийом?

Он пристыженно опускал голову, а она твердо добавляла:

— Пожалуй, было бы лучше, чтобы я рассказала тебе о моем прошлом. По крайней мере тогда ты знал бы, как к нему относиться, и не считал его позорнее, чем оно есть на самом деле… Хочешь, я обо всем тебе расскажу?

Он с жаром отказывался, он прижимал свою возлюбленную к груди, умоляя простить его. Такие сцены часто повторялись, но никогда не шли дальше этого; однако скоро Гийом снова впадал в себялюбивое отчаяние, что не владеет ею безраздельно, а Мадлена начинала страдать от уязвленной гордости и страха подвергнуться новым оскорблениям.

Порой Мадлена бросалась Гийому на шею и, не скрываясь, плакала. Эти слезы, казалось бы, беспричинные, были еще мучительнее для юноши. Он не решался ни о чем расспрашивать свою любовницу, он утешал ее со столь явной досадой и раздражением, что слезы на ее глазах сразу высыхали и она принимала суровый и неприступный вид. Тогда она замыкалась в молчании, пока любовник ее сам не смягчался до слез, и они заключали друг друга в объятия, то доводя до отчаяния, то утешая один другого. Они не могли бы сказать, что делало их несчастными, они были охвачены смертельной грустью, не зная тому причины; им казалось, самый воздух вокруг насыщен бедой; медленно и неотступно ими все больше овладевало уныние, оно давило их.

Из этого положения не было выхода. Им нужно было откровенно объясниться между собой. Мадлена колебалась, а Гийом был слишком слаб, чтобы решиться на это. Такая невыносимая жизнь продолжалась

целый месяц.

Гийом вставил портрет Жака в дорогую рамку. Эта фотография, висевшая в спальне любовников, смущала Мадлену.

Когда она ложилась, ей казалось, что глаза Жака следят за ней. Ночью она чувствовала в спальне его присутствие, она приглушала свои поцелуи, чтобы он не услышал их. Утром она спешила поскорее одеться, чтобы не стоять обнаженной перед портретом при ярком дневном свете. Но при всем том она любила этот портрет, в ее смущении не было ничего болезненного. Воспоминания ее смягчились. Жак был для нее уже не любовником, а только предосудительным другом прошлого. Она стыдилась его больше, чем Гийома, по-настоящему страдая оттого, что он является свидетелем ее новой любви. Порой она начинала думать, что должна просить у него прощения; глядя на этот портрет, она забывала о себе, испытывая чувство какого-то огромного облегчения. В те дни, когда ее душили рыдания, когда они с Гийомом обменивались горькими словами, она смотрела на Жака с еще большей нежностью. Она смутно сожалела о нем, позабыв свои прежние страдания.

Может быть, в конце концов, подобно неутешной вдове, Мадлена стала бы проливать слезы перед портретом Жака, если бы одно событие не нарушило их печальное существование. Еще месяц — и они с Гийомом, без сомнения, поссорились бы, прокляли бы тот день, когда впервые встретились. Случай спас их.

Гийом получил письмо из Ветея, спешно вызывавшее его домой. Отец его был при смерти. Мадлена, взволнованная его горем, нежно заключила его в свои объятия, и целый час они сидели так, рука в руке. Он уехал, потрясенный, пообещав молодой женщине написать обо всем, и просил, чтобы она ждала его.

V

Господин де Виарг был уже мертв. От Гийома скрыли правду, чтобы смягчить удар, который должна была причинить ему эта печальная новость.

Слуги Нуарода еще долгое время испуганно вздрагивали, вспоминая все обстоятельства этой смерти. Накануне граф, как обычно, заперся в своей лаборатории. Женевьеву удивило, что он не спустился вечером к обеду; правда, ему не раз случалось поздно засиживаться за работой, тогда он сам запасался едой, и старуха не беспокоила его. Однако в этот вечер ее томило предчувствие какой-то беды: окно лаборатории, обычно бросавшее яркий свет на поля, красное, как пасть адской печи, всю ночь оставалось темным.

На следующий день встревоженная Женевьева подошла к двери лаборатории послушать, что там происходит. Она ничего не услышала, ни шума, ни дыхания. Испуганная тишиной, она позвала графа, но не получила ответа. Тут она заметила, что дверь легко подается, это окончательно ее напугало, потому что граф всегда запирался на двойной запор. Она вошла. Посреди лаборатории, распростертый на спине, с вытянутыми ногами и сведенными, словно в конвульсии, руками, лежал труп г-на де Виарга; искаженное гримасой лицо в каких-то синевато-желтых пятнах запрокинулось назад, и видна была шея, тоже покрытая удлиненными желтоватыми пятнами. При падении голова ударилась о паркет, тоненькая струйка крови текла к печи, образуя там небольшую лужицу. Агония, по-видимому, длилась всего несколько секунд.

Женевьева с криком попятилась. Прислонившись к стене, она бормотала какую-то молитву. Больше всего ее потрясли пятна на лице и шее, похожие на синяки: дьявол в конце концов задушил ее хозяина, следы его пальцев свидетельствовали об этом. Давно уже приготовилась она к такой развязке; видя, что граф запирается у себя в лаборатории, она шептала: «Опять он будет вызывать проклятого. Сатана сыграет с ним скверную шутку; как-нибудь ночью он схватит его за горло, чтобы тотчас же заполучить его душу». Предсказание ее сбылось, она содрогалась, думая об ужасной борьбе, предшествовавшей смерти еретика. Ее пылкое воображение рисовало ей дьявола, черного и мохнатого, бросающегося на горло своей жертве, вырывающего у нее душу и исчезающего в каминной трубе.