Собрание сочинений. Т.24. Из сборников:«Что мне ненавистно» и «Экспериментальный роман»

Золя Эмиль

Если угодно, я выскажу свое мнение совершенно определенно: по-моему, нынче форме придают слишком большое значение. Я многое мог бы тут сказать, но рамки очерка этого не позволяют. В сущности, я считаю, что метод затрагивает и самое форму, что язык — это прежде всего логика, естественная и научная конструкция. Лучше всех напишет не тот, кто примется бешено галопировать среди гипотез, а тот, кто пойдет прямым путем на поиски истин. Мы теперь заражены лиризмом и некстати воображаем, будто прекрасный стиль порождается возвышенным смятением, которое, того и гляди, низринет нас в хаос безумства, — нет, логика и ясность, вот что создает прекрасный стиль.

Клод Бернар, который отводит философам роль музыкантов, играющих «Марсельезу», созданную из гипотез, пока ученые штурмуют неведомое, составил себе приблизительно такое же представление о художниках и писателях. Я заметил, что многие ученые, и притом из самых крупных, весьма дорожат научной достоверностью, которой они достигли в своих трудах, а литературу хотят замкнуть в сфере идеального. Они словно испытывают потребность отдохнуть на каких-нибудь вымыслах после своих точных работ и находят удовольствие в самых нелепых гипотезах и смешных выдумках, хотя и знают прекрасно, что их угощают беспардонным враньем. Они, можно сказать, разрешают, чтобы их развлекали игрой на флейте. Клод Бернар с полным основанием говорит: «Литературные и художественные произведения никогда не стареют, если в них выражены чувства, неизменные, как сама человеческая

натура». Право же, достаточно прекрасной формы, чтобы обессмертить творение писателя; образ могучей индивидуальности, говорящей великолепным языком о природе, останется интересным для всех веков; но по той же самой причине будут читать и большого ученого, который умеет писать не менее интересно, чем большой поэт. Пусть этот ученый ошибался в своих гипотезах, — он равен поэту, который наверняка тоже ошибался. Надо только сказать, что область литературы не состоит исключительно из чувств, неизменных, как и сама натура человеческая, — нам остается еще привести в движение подлинный механизм этих чувств. Мы еще не исчерпаем сюжет, когда нарисуем гнев, скупость, любовь, — ведь нам принадлежит вся природа и весь человек, не только в своих проявлениях, но и в причинах этих проявлений. Я хорошо знаю, что это огромное поле деятельности, доступ к которому нам хотели преградить, но мы сломали загородки и теперь торжествуем. Вот почему я не согласен с таким высказыванием Клода Бернара: «В искусствах и в литературе индивидуальность преобладает надо всем. Тут ведь речь идет о самопроизвольной творческой работе ума, а это не имеет ничего общего с констатацией явлении природы, при которой наш ум ничего не должен творить». Как видно, у Клода Бернара, одного из самых блестящих ученых, есть желание не допустить литературу в область науки. Я не знаю, о какой литературе он говорит, когда дает свое определение литературному творчеству как «самопроизвольной творческой работе ума, не имеющей ничего общего с констатацией явлений природы». Вероятно, он имеет в виду лирическую поэзию, так как не написал бы этой фразы, если бы подумал об экспериментальном романе, о произведениях Бальзака и Стендаля. Я могу лишь повторить то, что сказал выше: если оставить в стороне форму, стиль, то автор экспериментального романа — это ученый, применяющий в своей особой области то же орудие, что и другие ученые: наблюдение и анализ. У нас та же сфера деятельности, что и у физиологов, а может быть, даже и более обширная. Мы, подобно физиологам, производим опыты над человеком, а ведь есть все основания полагать (да и сам Клод Бернар это признает), что для деятельности мозга могут быть найдены определяющие условия так же, как и для других явлений. Правда, Клод Бернар мог бы нам сказать, что мы плаваем в море гипотез, но ему не пристало бы делать отсюда вывод, что мы никогда не достигнем истины, — ведь сам-то он всю жизнь боролся за то, чтобы обратить медицину в науку, хотя большинство его собратьев все еще смотрят на нее как на искусство.

Дадим теперь ясное определение, что такое романист-экспериментатор. Клод Бернар так говорил о художниках: «Что же такое художник? Это человек, который вкладывает в создаваемое им произведение свои личные понятия и чувства». Я решительно отвергаю такое определение. Ведь если бы мне вздумалось изобразить человека, который ходит вверх ногами, значит, я создал бы произведение искусства, поскольку оно выражало бы мои личные понятия и чувства. Нет, я просто был бы сумасшедшим, и только. Надо, следовательно добавить, что личное чувство художника остается подчиненным контролю истины. И тут мы подходим к гипотезе. У художника та же отправная точка, что и у ученого; он смотрит на натуру, у него есть своя априорная идея, и он работает согласно ей. Он не будет похож на ученого только в том случае, если, воплощая свою априорную идею, не проверяет путем наблюдения и эксперимента, верна ли она. Можно было бы назвать художником-экспериментатором того живописца, у которого в основе произведения лежит опыт; но тогда его перестали бы считать художником те, кто смотрит на искусство как на сумму личных заблуждений, которые он вложил в свое изучение действительности. А по-моему, личность писателя сказывается только в априорной идее и в форме произведения. Ее невозможно искать в нелепых выдумках. Я еще готов допустить, что индивидуальность может проявиться в гипотезах, но относительно гипотез нужно столковаться.

Нередко говорят, что писатели должны прокладывать дорогу ученым. Это верно, и мы видели во «Введении», как гипотеза и эмпиризм предшествовали и подготовляли научное состояние, которое устанавливалось позднее — с применением экспериментального метода. Человек дерзнул дать объяснение некоторым явлениям природы, поэты выразили свои чувства, а затем пришли ученые — проверить гипотезы и установить истину. Роль пионеров Клод Бернар всегда возлагает на философов. Это благородная роль, на писателях еще и теперь лежит долг выполнять ее. Но, разумеется, всякий раз, как ученым удается установить истину, писатели должны немедленно отказаться от своих гипотез, иначе они сознательно закоснеют в своих заблуждениях, без пользы для кого бы то ни было. Таким образом, наука, по мере того как она движется вперед, дает нам, писателям, твердую почву, на которой мы должны укрепиться, устремляясь к новым гипотезам. Словом, всякая установленная закономерность разрушает и заменяет гипотезу, и приходится переносить гипотезу дальше, в новую область неведомого. Я поясню это очень простым примером. Доказано, что земля обращается вокруг солнца. Что подумали бы о поэте, который держался бы древнего верования, будто солнце обращается вокруг земли? Очевидно, если поэт вознамерится дать свое собственное объяснение какому-нибудь факту, ему придется выбрать факт, еще не объясненный наукой. Вот так должно обстоять дело с гипотезой и у нас, романистов-экспериментаторов; нам нужно строго придерживаться установленных фактов, избегать тут своих личных домыслов, ибо они были бы смешны, опираться на завоевания науки и до конца стоять на этой почве и, только столкнувшись с новым, неизвестным явлением, давать волю своей интуиции и опережать науку; иной раз мы, пожалуй, и допустим ошибку, но все же будем чувствовать себя счастливыми, если сможем добыть материалы для разрешения еще неясных проблем. Кстати сказать, я тут не расхожусь с Клодом Бернаром, который в своей практической программе был вынужден принять эмпиризм как необходимое продвижение ощупью. И мы тоже в нашем экспериментальном романе можем позволить себе строить гипотезы по вопросам наследственности и влияния среды, с уважением, однако, относясь ко всему, что науке уже известно об этих предметах. Мы подготовим новые пути и, обратившись к наблюдениям, добудем факты, доставим человеческие документы, которые могут принести большую пользу. Один великий лирический поэт недавно объявил наш век веком пророков. Да, если угодно; только пусть эти пророки не опираются на нечто иррациональное или сверхъестественное. Если пророки, как водится, вздумают поставить под вопрос самые элементарные понятия, преподносить нам природу под странным философским и религиозным соусом, изображать некоего метафизического человека, все путать и затуманивать, то такие пророки, несмотря на свою гениальную риторику, всегда будут лишь безнадежными простофилями, коим не ведомо, что в воду упадешь — намокнешь. В наш век прогресса науки пророчествовать — дело деликатное, потому что никто уж не верит в истины, явленные божественным откровением, и для того, чтобы провидеть неизвестное, надо сначала хорошо знать известное.

Я хотел прийти к такому выводу: если бы мне пришлось дать

определение экспериментальному роману, я не сказал бы, как Клод Бернар, что литературное произведение всецело зависит от личного чувства, — для меня личное чувство только первоначальный импульс. А затем перед писателем встает природа, по крайней мере, та часть природы, тайны которой нам открыла наука, и тут уж мы не имеем права лгать. Следовательно, романист-экспериментатор принимает доказанные факты, описывает механизм происходящих в человеке и в обществе явлений, которым овладела наука, и вкладывает свое личное чувство лишь в описание тех явлений, закономерности которых еще не установлены, стараясь при этом как можно больше контролировать свою априорную идею с помощью наблюдения и опыта.

Иначе я не представляю себе натуралистическую литературу. Я говорил лишь об экспериментальном романе, но я твердо убежден, что самый метод, уже восторжествовавший в истории и в критике, восторжествует повсюду — в театре и даже в поэзии. Это неизбежная эволюция. Что бы ни говорили о литературе, она тоже не вся в писателе — она также и в натуре, которую он описывает, и в человеке, которого он изучает. Однако ж, если ученые изменяют старые представления о природе, если они открывают подлинный механизм жизни, они заставляют и нас следовать за ними, даже опережать их и, выполняя свою роль, создавать новые гипотезы. Метафизический человек умер, все наше поле наблюдений преобразилось, когда на него вступил живой человек, интересный и для физиолога. Разумеется, гнев Ахилла, любовь Дидоны останутся вечно прекрасными картинами; но вот у нас явилась потребность проанализировать и гнев и любовь, увидеть, как действуют эти страсти в человеческом существе. Совсем новая точка зрения — и роман становится экспериментальным вместо философского. В общем, все сводится к великому факту: экспериментальный метод в литературе, как и в науке, находит сейчас определяющие условия природных явлений, событий личной и социальной жизни, которым метафизика давала до сих пор лишь иррациональные и сверхъестественные объяснения.

ПИСЬМО К МОЛОДЕЖИ

Я посвящаю этот очерк французской молодежи — тем, кому нынче двадцать лет и кто завтра станет обществом. Недавно произошли два события: первое представление «Рюи Блаза» во Французской Комедии [19] и торжественное вступление Ренана в Академию. По этому поводу поднялся большой шум, взрыв энтузиазма, пресса затрубила в фанфары в честь национального гения и принялась уверять, что подобные события должны служить нам утешением в наших бедствиях и порукой наших будущих триумфов. Начался полет в идеальный мир; наконец-то можно было оторваться от земли и реять в высоте, — это было как бы победой поэзии над научным духом.

19

В годы Второй империи вся драматургия Гюго, не прекращавшего в эмиграции борьбы против Наполеона III, находилась под запретом. Но в 1867 году, в связи с декретом о политической амнистии изгнанникам, драма «Рюи Блаз» в порядке исключения была разрешена к постановке. Однако Гюго не воспользовался амнистией и вскоре опубликовал поэму «Монтана», в которой заклеймил правительство Франции за военную помощь врагам Гарибальди; пьеса была запрещена вторично.

В газете «Французская республика» вопрос, по-моему, поставлен совершенно ясно. Приведу выдержку: «Париж только что был свидетелем и вместе с тем ареной великого зрелища, которое он показал всему миру, — а именно, двух интеллектуальных праздников, которые останутся честью и украшением просвещенной и либеральной Франции, достойным представителем коей является наш дорогой и славный город. Принятие Эрнеста Ренана в Академию и возобновление „Рюи Блаза“ в театре Французской Комедии вполне можно считать событиями, которыми мы вправе гордиться… У нас есть немало молодых людей, ищущих свой путь; они шагают прямо вперед, идут куда глаза глядят, гонясь за новизной, и с наивностью неопытных юнцов похваляются, что гораздо лучше, чем их предшественники, чувствуют себя в беспредельной области искусства, стремящегося помериться силами с природой. Да, это верно: некоторые, обманываясь в своих силах, объявили войну идеалу, но они будут побеждены; после спектакля, состоявшегося позавчера во Французской Комедии, можно с уверенностью предсказать их поражение». Чтобы понять эту тираду, надо пояснить высокопарные фразы журналиста. Знайте, что молодые люди, о которых идет речь, — это писатели-натуралисты, те, кто воодушевлен духом научного движения нашего века и орудием своим избрал наблюдение и анализ. Журналист отмечает в своей статье, что эти писатели объявили войну идеалу, и предсказывает, что они будут побеждены лиризмом и романтической риторикой. Чего уж вернее! Целый вечер публика рукоплескала прекрасным стихам Виктора Гюго — вот и остановлено научное движение нашего века, вот и уничтожены наблюдение и анализ!

Я процитирую еще и другие документы — для того, чтобы уточнить вопрос, о котором хочу говорить. Ренан в начале своей вступительной речи, желая польстить Академии и позабыв свои былые восторги перед Германией, сказал следующее: «Вы бросаете вызов той культуре, которая не делает человека ни любезнее, ни лучше. Очень боюсь, как бы некоторые нации, несомненно, весьма положительные по природе своей, ибо нас они упрекают в легкомыслии, не обманулись в своих надеждах завоевать симпатии целого мира совсем иными средствами, чем те, какими до сих пор удавалось добиться всеобщей благосклонности. Педантичная замкнутая наука, скучная литература, угрюмая политика, высшее общество без блеска, дворянство без остроумия, знатные люди без учтивости, великие полководцы без прославленных изречений не так-то скоро, думается, развенчают воспоминания о старом французском обществе, столь блестящем, столь изысканном и стремившемся нравиться». На это берлинская «Национальная газета» ответила: «Все европейские нации вступили в соперничество и ведут меж собой ожесточенную борьбу; кто не идет вперед, того живо обгонят. Любая нация, пожелавшая почить на лаврах, обречена на упадок и гибель. Вот истина, которую такая нация, как французская, может, вернее сказать, должна, научиться выслушивать. Но для этого ей нужны люди серьезные, а не льстецы… Мы считаем своим подлинным другом в первую голову того, кто учит нас остерегаться самого страшного на свете: туманной пустоты и недооценки своих соперников как в материальной, так и в интеллектуальной области. Мы по опыту знаем, к каким печальным последствиям это неизбежно ведет».

Так вот, я полагаю, что из патриотизма каждому французу следует поразмыслить над двумя этими документами. Я не говорю о парадном патриотизме, который драпируется в складки знамени, кропает оды и кантаты, — я говорю о патриотизме людей труда и науки, которые хотят, чтобы нация достигла величия практическими средствами. Г-н Ренан прав, мы пользовались в прошлом, да и сейчас еще пользуемся, большой славой, но вдумайтесь в эти ужасные слова: «Кто не идет вперед, того живо обгонят». Разве не звучит в них погребальный звон по изжившим себя векам, сраженным новыми веяниями? Завтра настанет XX век, и эволюция науки помогает его нелегкому рождению; завтра во всем мире воцарится дух исследования, поиски истины, преобразующие человеческое общество; и если мы хотим, чтобы это завтра принадлежало нам, мы должны стать новыми людьми, которые идут навстречу будущему, вооружившись научным методом, логикой, знанием и пониманием действительности. Рукоплескать риторике, восторгаться идеалом свойственно только нервическим натурам, захваченным красивыми волнениями: женщины плачут, когда слушают музыку. Но ведь теперь нам нужно мужественно смотреть правде в глаза, если мы хотим, чтобы наше будущее было столь же славным, как наше прошлое.