Собрание сочинений. Т.24. Из сборников:«Что мне ненавистно» и «Экспериментальный роман»

Золя Эмиль

В результате всего этого возникло очень взволнованное и захватывающее своей необычностью произведение. Как я уже сказал, вы очень быстро ощущаете, что вас окружает не реальный мир; однако под прихотливой символической оболочкой чувствуется потрясающая человечность. Я хочу указать на отрывки, которые поразили меня глубиной анализа: детство братьев, их все возрастающая нежность друг к другу, их все большее взаимопроникновение; затем, позднее, тела обоих братьев под влиянием общей опасности, которой они подвергаются, становятся как бы одним телом, акробаты достигают совершенного единства, ведя общую жизнь, они будто сплавляются воедино; и, наконец, когда Нелло не может больше работать, его охватывает гнев при мысли, что брат станет работать на трапеции без него, им овладевает ревность, какая овладевает женщиной, которая

была счастлива от сознания, что любимый ею человек никогда и никого, кроме нее, любить не будет; требовательность Нелло приводит к тому, что для цирка умирает не только он, но одновременно умирают оба брата Земганно. Все эти страницы сообщают произведению напряженную жизнь, в нем отражается опыт самого автора, а не только жизнь персонажей, взятых из реальной среды. Человеческий документ здесь настолько трогает, что его мощное воздействие пробивается даже сквозь поэтический покров.

В «чистых» описаниях Эдмон де Гонкур сохранил верность своей точной и тонкой манере. В этом смысле превосходно начало книги: вечерний пейзаж, нарисованный в час, когда спускаются сумерки и на горизонте загораются уличные фонари маленького города. Упомяну еще и об описании цирка в тот вечер, когда Нелло ломает себе ноги, — молчание публики после его падения производит огромное впечатление. А сколько еще можно назвать чудесных эпизодов: смерть цыганки в домике на колесах, ярмарочные представления, вечер, когда выздоравливающий Нелло решает вновь увидеть цирк, — он добирается до Елисейских полей и садится прямо под дождем на тротуар против ярко освещенных окон, а немного погодя встает и молча уходит, так и не пожелав войти в здание цирка.

Такова эта книга. Она вносит новый штрих в творчество Эдмона де Гонкур, и благодаря своеобразию и взволнованности она останется в литературе. Автор написал книги более цельные и более законченные, но в нее он вложил все свои слезы, всю свою нежность, а этого часто бывает достаточно, чтобы сделать произведение бессмертным.

О КРИТИКЕ

ЖУРНАЛ «РЕАЛИЗМ»

Мне повезло — в мои руки попал комплект журнала «Реализм», который Эдмон Дюранти издавал вместе с несколькими друзьями в первые годы Второй империи. Я просмотрел весь комплект и обнаружил такие любопытные заметки, что не могу устоять против соблазна посвятить несколько страниц этому изданию. Для меня журнал «Реализм» — веха, очень важный и очень значительный документ в истории нашей литературы.

Обратите внимание на то, что вышло всего шесть номеров журнала. Он появлялся пятнадцатого числа каждого месяца и печатался форматом в одну четвертую долю листа, на шестнадцати страницах, в две колонки. На первом номере стоит дата «15 ноября 1856 года», на последнем номере — «Апрель — май 1857 года»; очевидно, все средства были исчерпаны, номер вышел с опозданием на месяц, начиналась агония. Журнал насчитывал только трех постоянных сотрудников: Эдмона Дюранти, владельца издания и его главного редактора; Жюля Ассеза, позднее редактора «Деба», — мы обязаны ему великолепным изданием сочинений Дидро; несколько лет назад он умер; и, наконец, Анри Тюлье, ныне известного врача, автора нескольких примечательных трудов; в последние годы он был председателем муниципального совета города Парижа.

Трудно вообразить, с каким пылом эти молодые люди устремлялись в бой. Им было в ту пору по двадцать — двадцать пять лет, они спали, можно сказать, не снимая сапог со шпорами и с хлыстом в руках, а вокруг их издания поднимался такой шум, что чертям было тошно. На моем письменном столе лежат шесть номеров журнала «Реализм», и от их пожелтевших страниц поднимается запах битвы, который пьянит меня. Я и сам прошел через это, я и сам познал пыл, с каким защищают свои убеждения в двадцать лет, познал благородные заблуждения, подчас приводящие к несправедливым суждениям. В такую пору человек мало что знает, он еще только ищет, им владеет жажда очистить поле деятельности, все разрушить, чтобы затем заново отстроить, его не пугает безмерность задачи, и он чистосердечно надеется создать целый мир. Это — хорошие годы. Блажен тот, кто их изведал. Позднее, когда становишься более мудрым, нередко оплакиваешь эти безграничные устремления.

Но мало поднимать шум; и поразительнее

всего, что три этих молодых человека подготовляли целый переворот, формулировали новую доктрину. Разумеется, теория реализма стара как мир; однако в каждый новый период литературного развития она обновляется. Согласимся на том, что те трое ничего не изобретали, что они просто продолжали движение XVIII века. И все же какую надо было выказать удивительную интуицию для того, чтобы поднять знамя реализма прежде, чем началась агония романтизма, в пору, когда никто еще не предвидел мощного развития натурализма, — оно возникло в нашей литературе благодаря Бальзаку и Стендалю. Наши молодые люди были критики-предтечи, они с великим шумом возвещали наступление новой эры; и это было столь дерзостно, что их небольшой журнал навлек на себя неслыханную бурю. Вся литературная пресса вышучивала их, метала против них громы и молнии. Судя по всему, их никто не понимал.

Должен признать, что и сами они, по-видимому, были не слишком тверды в своей доктрине. Дюранти несколько раз отмечал, что, основывая свой журнал, он уступил безотчетному порыву. Он почувствовал, где именно брезжит будущее, и устремился очертя голову вперед, навстречу свету. Вот как пишет он об этом в последнем номере своего издания: «Когда появился первый номер, то неведомое чудище — журнал „Реализм“ — еще ползало на брюхе, подобно тварям, рожденным из хаоса, затем мало-помалу его контуры начали вырисовываться яснее, наконец, поднялся волк с ощетинившейся шерстью и принялся бродить по дорогам, показывая клыки перепуганным прохожим». Это — чистосердечное заявление, молодые люди чувствовали, что их идеи рождаются в горниле битвы, а сами они закаляются в ней и в конце концов обретут победоносную формулу. Но, без сомнения, было еще слишком рано. Я сейчас скажу, почему, как мне кажется, это первое усилие было обречено на неудачу.

Никакая доктрина не может утвердиться сама по себе. Нужны люди, для того чтобы будоражить умы. Три наших энтузиаста устремились в битву вслед за Курбе и Шанфлери. Эти два имени стали теми увесистыми булыжниками, которые они обрушивали на торжествующий романтизм. Они хватались за первые же примеры, какие попадались им под руку, они даже не делали различия между столь не схожими талантами двух своих духовных покровителей. Впрочем, в журнале «Реализм» был помещен всего лишь один очерк, посвященный Шанфлери, и к тому же в нем даже встречались оговорки; что же касается Курбе, то о нем в журнале говорилось еще меньше, только время от времени там хвалили художника. Дюранти и его друзья расширяли рамки вопроса, обращались к основополагающим принципам, говорили о необходимости обновить все искусства. Мне рассказали прелестную историю: Курбе и Шанфлери были, видимо, весьма напуганы рвением молодых людей, которые закалывали всех видных деятелей литературы на алтаре реализма; и вот Курбе и Шанфлери, боясь скомпрометировать себя, публично отступились от своих грозных защитников.

Словом, эта яростная атака была направлена против романтизма. Надо вспомнить, что дело происходило в 1856 году, и Виктор Гюго, хотя он и был тогда в изгнании, продолжал царить в литературе. В том-то и состояла отвага новаторов — они предвосхищали движение, которому предстояло стремительно развиться гораздо позднее. Разумеется, их теории остаются весьма смутными. Статьи несколько тяжеловесны и несколько запутаны. Я далек от того, чтобы принять все их идеи. Чувствуется, что люди эти еще только ищут, борются, стремясь обрести верную и точную формулу. Приведу две выдержки, чтобы подчеркнуть те положения их доктрины, которые мне представляются совершенно ясными.

Во-первых, никакой школы. «Грозное слово „реализм“ противоположно понятию „школа“. Словосочетание „реалистическая школа“ лишено смысла: реализм означает полное и откровенное выражение индивидуальностей; он как раз выступает против всего условного, всякого подражания, какой бы то ни было литературной школы».

А теперь вот вам новая формула:

«Реализм сводится к точному, полному, правдивому воспроизведению социальной среды и времени, в которое живет писатель, потому что такое направление исследований оправдано разумом, интересами и духовными потребностями читающей публики; кроме того, оно свободно от всякой лжи, от всякого обмана… Такое воспроизведение действительности должно быть как можно более ясным, понятным всем и каждому».