Собрание сочинений. Т.4. Мопра. Ускок
Шрифт:
— Ну вот, все и рухнуло! — И дядюшка с досады швырнул щипцы в огонь. — Так, так! Этого вы, должно быть, и добивались, дочь моя?
Я сделал несколько шагов к двери; я невыносимо страдал. Эдме бросилась за мной и, взяв за руку, подвела обратно к креслу своего отца.
— Так говорить жестоко, вы просто неблагодарный, — обратилась она ко мне. — Подобает ли человеку скромному и великодушному отвергать дружбу, преданность, я осмелюсь употребить другое слово — верность, в которой вы могли убедиться за эти семь лет, потому только, что я прошу вас повременить еще несколько месяцев. И если даже я никогда не буду питать к вам, Бернар, такое же страстное чувство, как ваше, разве та привязанность, какую я вам до сих пор выказывала, имеет столь мало цены в ваших глазах? Ведь вы пренебрегаете ею, досадуя, что не внушили мне именно такое чувство,
— Нет, Эдме, нет, — отвечал я, поднося ее руку к губам и чувствуя, как у меня сжимается сердце, а глаза наполняются слезами, — я сознаю, что вы сделали для меня больше, нежели я заслуживаю, сознаю, что напрасно пытался бы бежать; но можно ли ставить мне в вину, что я страдаю возле вас? Да и притом это вина невольная, так судил мне рок, и ни ваши упреки, ни угрызения моей совести тут не помогут. Перестанем же говорить об этом — и навсегда, вот все, что я могу сделать. Не лишайте меня своей дружбы: в будущем я надеюсь стать достойным ее.
— Обнимитесь, дети мои, и никогда не разлучайтесь, — проговорил растроганный дядюшка. — Бернар, что бы ни значили причуды Эдме, не покидай ее никогда, ежели хочешь заслужить благословение своего приемного отца. Не суждено тебе стать ее супругом, ну что ж, будь ей всегда братом! Помни, сын мой, скоро она останется совсем одна на свете, и я сойду в могилу глубоко опечаленный, ежели не унесу с собой уверенности, что у нее есть надежный защитник на земле. Помни и о том, что из-за тебя, из-за той клятвы, которую ее сердце, быть может, отвергает, но совесть не позволяет нарушить, она оказалась покинутой, оклеветанной…
Дядюшка залился слезами, и все горести этой несчастной семьи мгновенно ожили передо мною.
— Довольно! Довольно! — вскричал я, падая к их ногам. — Это слишком жестоко. Я был бы последним негодяем, если бы требовалось напоминать мне о моих проступках и моих обязанностях. Позвольте же мне выплакать свое горе у ваших ног, позвольте вечным страданием, вечным самоотречением искупить зло, которое я вам причинил! Почему вы не выгнали меня из дому, коль скоро я приносил вам вред? Почему, дядюшка, вы не пристрелили меня, словно хищного зверя? Зачем пощадили вы человека, который в благодарность за содеянное ему добро погубил ваше честное имя? Нет, нет, Эдме не должна выходить за меня замуж, я это сознаю. Брак ее со мной означал бы, что она примирилась с позором и клеветою, которые я навлек на нее. И все-таки я останусь здесь: я никогда не буду ее видеть, если она этого потребует; я лягу у ее порога, как верный пес, и растерзаю первого, кто посмеет предстать пред нею, не преклонив колена; а если когда-нибудь найдется достойный человек, который будет счастливее меня, и она остановит на нем свой выбор, мне и в голову не придет бороться против этого, и я поручу ему драгоценную и святую заботу об Эдме, право оберегать и защищать ее; я стану ему другом, братом, а убедившись, что они счастливы вместе, безропотно покину эти места, чтобы умереть вдали от них.
К горлу моему подступили рыдания, дядюшка прижал меня и Эдме к сердцу, слезы наши смешались, и мы дали клятву никогда не расставаться — ни при его жизни, ни после его смерти.
— Не теряй, однако, надежды стать ее мужем, — шепнул мне дядюшка немного позже, когда все мы успокоились. — У нее бывают странные причуды, но, знаешь ли, меня не разубедить, что она тебя любит. Она пока еще не хочет в этом признаться. А чего хочет женщина, того хочет бог.
Я ответил:
— Чего хочет Эдме, того хочу я.
После этой сцены трепет жизни угас в моей душе, и его сменил могильный покой. Прошло несколько дней; я прогуливался по парку в обществе аббата.
— Мне надобно рассказать вам о том, что приключилось со мной вчера, — начал он, — это весьма удивительная история. Я гулял в Бриантском лесу и подошел к источнику Фужер. Как вы знаете, было жарко, точно в разгаре лета; осенью наши чудесные, одетые в пурпур деревья особенно красивы: они укрывают родник своей зубчатой листвою, тени в лесу уже мало, нога утопает в ковре из опавших листьев, шелест которых полон для меня неизъяснимого очарования. Атласные стволы берез и молодых дубков покрыты мхами и печеночниками; они расцветили кору в различные
«О святой отец! — обратился он ко мне самым смиренным тоном, — зачем вы не пророк, чей посох исторгал из камня влагу, ниспосланную божественной милостью, и зачем душа моя, подобная этой скале, не может излиться потоком слез?»
Монах сидел в том поэтичном уголке, который так часто навевает мне мысли о беседе самаритянки со Спасителем; пораженный его слогом, скорбным лицом и отрешенностью от всего мирского, я проникался к нему все большей симпатией. Я узнал, что он принадлежит к ордену траппистов [56] и совершает паломничество с целью покаяния.
56
Орден траппистов— возникший в XVII в. во Франции католический монашеский орден, устав которого требовал крайне сурового образа жизни.
«Не спрашивайте ни о моем имени, ни о том, где я родился, — сказал он. — Я принадлежу к славному роду, и мои близкие устыдились бы, узнав, что я еще существую; впрочем, вступая в орден, мы отрекаемся от былой гордыни и уподобляемся новорожденным младенцам; мы умираем для мира, дабы возродиться в Иисусе Христе. Но я, верьте мне, являю собой поразительный пример человека, преображенного небесной благодатью, и если бы я мог поведать вам о своей жизни в монастыре, об ужасных душевных муках, об угрызениях совести, о жажде искупления, вы были бы, конечно, глубоко тронуты. Однако к чему послужит мне сочувствие и снисхождение людей, ежели милосердный господь все еще не соблаговолил отпустить мне грехи?»
— Вы знаете, — продолжал аббат, — что я не люблю монахов, не доверяю их униженному смирению, питаю отвращение к их праздности. Но в речах этого монаха звучали такая печаль и искренность, такое глубокое сознание своего долга, он казался столь немощным, изможденным постом и молитвою, столь полным раскаяния, что сразу же завоевал мое сердце. В его взоре, в его речах так и искрились незаурядный ум и неутомимая энергия, способная противостоять любым испытаниям. Мы провели с ним целых два часа, и я ушел, умиленный душою, ощутив желание вновь повидать его, прежде чем он покинет наши места. Он остановился на ночлег на ферме Гуле, и я тщетно пытался уговорить его пойти со мною в замок. Он сослался на то, что у него есть спутник, которого он не может оставить.
«Но коль скоро вы так добры, — сказал он, — я почту за счастье вновь свидеться с вами здесь же завтра на закате; я, вероятно, даже отважусь попросить вас об одной милости; вы можете быть мне полезны в важном деле, которое привело меня в здешние края. Пока я вам ничего более не скажу».
Я заверил его, что он вполне может рассчитывать на меня и что я от всего сердца готов служить такому человеку, как он.
— И теперь нетерпеливо ждете часа свидания? — спросил я аббата.