Собрание сочинений. Т.4. Мопра. Ускок
Шрифт:
Пасьянс сделал паузу. И публика, и сами судьи, которые, постепенно утрачивая враждебность и предубеждение в отношении меня, уже проникались ко мне сочувствием, так и замерли, услышав совсем не те свидетельские показания, каких ожидали.
Пасьянс снова заговорил.
— Несколько недель, — продолжал он, — я был убежден в преступлении Бернара. Но я много размышлял над этим; не раз я говорил себе, что столь добрый и просвещенный человек, как Бернар, человек, которого Эдме так уважала, а господин Юбер де Мопра любил как сына, словом, человек, в котором столь сильны понятия справедливости и истины, не способен ни с того ни с сего стать злодеем. И тогда меня осенила мысль, что ранить Эдме мог кто-нибудь другой из рода Мопра. Я имею в виду не того новообращенного трапписта, — прибавил Пасьянс, ища глазами Жана де Мопра, которого не было в зале, — я говорю о его брате Антуане, чья смерть не была никем засвидетельствована,
— Свидетель, — прервал его председатель суда, — считаю нужным напомнить вам, что вы находитесь здесь не в качестве адвоката подсудимого и не для того, чтобы оспаривать решения суда. Нам надлежит говорить лишь о том, что вам самому известно, а не излагать свои предположения по существу дела.
— Возможно, — отвечал Пасьянс. — Однако ж я хочу объяснить, почему в прошлый раз отказался свидетельствовать против Бернара: ведь тогда я мог представить суду лишь доказательства его вины, в которую сам не верил.
— Сейчас вас об этом не спрашивают, не уклоняйтесь в сторону от свидетельских показаний.
— Погодите! Мне, с вашего разрешения, надлежит защитить собственную честь и объяснить собственное поведение.
— Вы ведь не обвиняемый, так что вам пока ни к чему защищать самого себя. Если суд сочтет нужным возбудить против вас преследование за неподчинение, тогда вы будете думать о том, как защищаться; но теперь речь идет не об этом.
— Речь идет о том, чтобы помочь суду разобраться, честный я человек или лжесвидетель. Простите, но мне сдается, что это имеет касательство к разбираемому делу; от моих показаний зависит жизнь обвиняемого, и суд не может отнестись к этому безразлично.
— Говорите, — сказал прокурор, — но старайтесь сохранять уважение, какое надлежит выказывать суду.
— В мои намерения не входит оскорблять суд, — продолжал Пасьянс, — я только говорю, что каждый человек может не подчиняться вашим требованиям по соображениям собственной совести; и если суд, следуя закону, может осудить такого человека, то каждый судья в отдельности должен понять и извинить его. Итак, я сказал, что в душе не верил в виновность Бернара де Мопра; я своими ушами слышал, как его обвинили в убийстве, но этого для меня было недостаточно. Прошу прощения, господа, но ведь мне и самому приходится разбирать тяжбы. Разузнайте обо мне; в нашей округе меня зовут «главным судьей». Когда земляки просят меня высказаться по поводу ссоры в кабачке или по поводу спорной межи на поле, я руковожусь не столько их суждениями, сколько своими собственными. О человеке судят не по одному только содеянному им поступку; все его предшествовавшее поведение позволяет определить, верно или неверно суждение о том поступке, который вменяется ему в вину. Повторяю: я не в силах был поверить, что Бернар — убийца; и вот, услышав из уст, по крайней мере, десятка людей, которых я почитаю не способными лжесвидетельствовать, что какой-то монах, «похожий на Мопра», шатался по окрестностям, и увидев своими глазами спину и клобук этого монаха, который появился в Пулиньи в то утро, когда была ранена Эдме, я захотел разузнать, все ли еще он находится в Варенне, и мне стало известно, что он все еще там; вернее сказать, он отлучался из Варенны, но снова возвратился сюда в прошлом месяце, когда происходил суд, и, что самое главное, не раз виделся с господином Жаном де Мопра. «Кто ж он такой, этот монах? — спрашивал я себя. — Почему лицо его внушает страх всем местным жителям? Что делает он в Варение? Если он принадлежит к ордену кармелитов, почему он не носит одежды, предписанной этому ордену? Если же он траппист, как и господин Жан, почему не поселился вместе с ним в одном и том же монастыре? Если он нищенствующий монах, почему, закончив сбор подаяний, не уходит в другое место, а продолжает надоедать людям, которые уже подавали ему милостыню накануне? Если он траппист, но почему-то не хочет оставаться в монастыре кармелитов, как его собрат, зачем не возвращается в свою обитель? Кто же он такой, этот бродячий монах? И почему господин Жан де Мопра говорил нескольким людям, будто монах ему незнаком? Ведь на самом деле он знаком ему столь близко, что они время от времени вместе завтракают в одном кабачке в Креване». И вот тогда-то я и захотел дать свои показания; пусть даже они могли малость повредить Бернару, зато я получил возможность рассказать вам то, что сейчас рассказал, даже если это ни к чему не приведет. Но так как вы, господа хорошие, никогда не даете свидетелям времени разобраться в том, о чем им предстоит свидетельствовать, то я, не мешкая, удалился в свои леса, где жил, как живут лисицы; я дал себе клятву не выходить оттуда, пока не разузнаю, что делает в нашем краю этот монах. Итак,
Эти слова произвели сильное впечатление на членов суда и вызвали движение в зале. Все стали искать глазами Жана де Мопра, но его нигде не было видно.
— Какие вы можете представить доказательства сказанному? — спросил председатель суда.
— Сейчас приведу их, — отвечал Пасьянс. — Узнав от кабатчицы в Креване, которой я некогда оказал услугу, что у нее, как я вам только что говорил, частенько завтракают два трапписта, я поселился неподалеку от кабачка в уединенном месте, именуемом Пещерой фей. Пещера эта расположена в лесной чаще, и любой прохожий может найти здесь себе готовый приют. Она выбита в скале, и, кроме огромного камня для сидения, в ней ничего больше нет. Я прожил там двое суток, питаясь кореньями и хлебом, который мне время от времени приносили из кабачка. Не в моих правилах останавливаться в харчевне. На третий день сынишка кабатчицы прибежал предупредить меня, что оба монаха садятся за стол. Я поспешил к кабачку и спрятался в погребе, что выходит в сад. Дверь в погреб скрыта раскидистой яблоней; под этой-то яблоней господа монахи и закусывали на свежем воздухе. Господин Жан был трезв; его спутник ел как кармелит, и пил как францисканец. Из моего убежища мне все было видно и слышно.
«Хватит с меня, — говорил Антуан, которого я без труда признал, увидев, как он пьет, и услышав, как он сквернословит. — Мне осточертела жизнь, которую я веду по твоей милости. Спрячь меня у кармелитов, не то я подниму шум».
«Попробуй только поднять шум, кабан безмозглый, тотчас же угодишь на плаху, — отвечал ему господин Жан. — Будь уверен, ноги твоей не будет у кармелитов; я вовсе не желаю, чтобы меня втянули в уголовный процесс, ибо в монастыре тебя живо раскусят».
«Это еще почему, скажи на милость? Ведь тебе-то удалось убедить их, что ты праведник!»
«Я умею вести себя как праведник, а вот ты ведешь себя как болван. Ведь ты не можешь и часу прожить, чтобы не браниться, и всякий раз бьешь посуду после обеда!»
«Скажи-ка, братец Непомук, неужто ты надеешься выйти сухим из воды, если против меня будет возбуждено уголовное преследование?» — спросил Антуан.
«Отчего же нет? — отвечал траппист. — Я ведь к твоей дурацкой выходке непричастен и не подстрекал тебя ни к чему подобному».
«Ха-ха! Вот так святой! — И Антуан с хохотом откинулся на спинку стула. — А ведь сейчас, когда дело сделано, ты, кажется, доволен? Ты всегда был трусом и без меня вовек не придумал бы ничего лучше, чем постричься в монахи, корчить из себя святошу, а затем каяться здесь в прошлых грехах, чтобы получить возможность вытянуть немного деньжат у Сорвиголовы, у старого кавалера из Сент-Севэра. Есть чего добиваться, черт побери! Сдохнуть под клобуком, после того как всю жизнь нуждался в деньгах, не вкусил и малой доли удовольствий, да еще прятался при этом, как крот в норе! Ну ладно, ладно! Когда милягу Бернара вздернут, красотка Эдмонда помрет, а старые кости долговязого Юбера Сорвиголовы зароют в землю, мы унаследуем все их славное состояньице, и тогда ты признаешь, что это было ловко подстроено: ведь мы разом отделались от троих! Мне трудно корчить из себя святошу: я-то ведь не привык к монастырям, и монашеская ряса мне не пристала; поэтому я отказываюсь быть монахом и ограничусь тем, что воздвигну часовню в Рош-Мопра и буду там причащаться четыре раза в году».
«Все, что ты натворил, — глупо и низко!»
«Неужели! Вам ли говорить о низости, мой сладчайший братец? Полегче, не то я заставлю тебя проглотить эту бутылку вместе с сургучом!»
«Я говорю, что это было глупо, и если все обойдется, тебе надо будет поставить толстенную свечу пресвятой деве; но если ты попадешься, я умываю руки, так и знай! Когда в Рош-Мопра, спрятавшись в потайной комнате, я услышал, как Бернар рассказывал после ужина своему слуге, что он с ума сходит по красотке Эдме, я вскользь заметил, что тут можно бы сыграть веселую шутку, а ты, скотина, принял все это всерьез и, даже не посоветовавшись со мной, не выждав благоприятной минуты, привел в исполнение замысел, который следовало еще хорошенько обдумать и взвесить».
«Что ты там толкуешь о благоприятной минуте, заячья твоя душа! А доколе было ее ожидать? Доброму вору все впору!Охотники застали меня в лесной чаще, я спрятался в этой проклятой башне Газо, и, как нарочно, туда являются оба моих голубка; до меня доносится их разговор, такой, что со смеху лопнуть можно: Бернар слезливо умоляет, девочка ломается; затем Бернар уходит как последний дурак — мужчина так не поступает! И тут, черт знает откуда, в руках у меня оказывается пистолет, да еще, каналья, заряженный! Паф!..»