Собрание сочинений. Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице
Шрифт:
Оба подошли. Воевода милостиво похлопал Слоту по заплатанной спине.
— Слышь-ко, Слота, уже больно ты росточком сгодился!
— Ась, воевода? — не понял Слота.
— Баю, легонькой ты, словно перышко. Налегцах и со стен спустишься.
— Пошто мне со стен спускаться, воевода?.
— Надобно тот смертоносной вражий подкоп изничтожить, дабы следу его не осталось. Вызволяй-ко товарищей себе, гонец московской!
— Што ж, доведется вызволять, — улыбнулся Слота, смущенный тем, как крепко на него надеются. И, вытирая руки о полу зипуна, Слота повторил:
— Доведется
— Эх! — даже заметно обидясь (как это о нем-то забыли), сказал Никон. — Уже мне, Петра, от тебя не гоже отставать.
— И то!.. Двое и ступайте, — решил воевода и тут же приказал бывшему рудознатцу Корсакову рассказать, как нужно запаливать зелье в устье подкопа.
Шилов и Слота все внимательно выслушали и стали ждать сумерек.
Засовывая сухари в карман Никону, Настасья вдруг всхлипнула и припала головой к его плечу. Никон неодобрительно заворчал:
— Полно-ко, мать, полно… То в Москву ходили, а ноне под самыми стенами будем. Изладим дело, свистнем, — и нас в обрат наверх подымут. Постыдися-ко голосить-то, словно неразумная.
А Слота наказывал своей моложавой и ненадежной жене:
— Ты у меня, баба, сиди смирно, а то — вот те крест — ворочусь… и будет тебе на орехи, Ульяшка!
— Ой ли? — похохатывала Ульяшка, скаля мелкие кошачьи зубки.
«…и взорва подкоп, Слота же и Никон ту в подкопе сгореша…»
В сумерках Никон и Петр благополучно спустились со стены. Поляки их не заметили.
К ночи стрельба прекратилась. Кругом все затихло. Накануне была оттепель, снег стаял, с утра землю обдуло теплым ветром, и была она еще чуть пахнущая увядшими травами, — Шилов и Слота не слышали своих шагов. Они долго бродили, обшаривая каждую пядь земли, но ничего не могли найти.
Под стенами стало уж совсем темно, только на вражеской стороне лохмато пылали костры. Ветер принес запахи свежего печеного хлеба и мяса, которое варилось в котлах и жарилось на вертелах. Слоте захотелось похлебать щец, хоть бы вчерашних, пососать мозговую косточку… В крепости только через двое суток дают крупяное варево, почти без соли, а сегодня и этого нищего варева не было. В крепости людям и нечего и некогда поесть, а проклятые ляхи объедаются с утра до ночи — да еще вот разыскивай их бесовский подкоп.
«Тати окаянные, грабители, злодеи!» — думал Слота, тряся худым кулаком, и казалось, еще никогда не горел он такой ненавистью к врагам, как в этот вечер.
Грозил врагам и Никон Шилов, который ходил поодаль. Как и Слота, он посылал самые страшные и позорные беды на врагов, на все их разбойничье торжество.
«То нашу кровь варите в тех поганых котлах, слуги адовы, народа грабители, убивцы окаянные!» — думал Никон. Голод тоже мучил его. Он хотел было присесть, развязать узелок, пожевать сухарей, но вдруг вспомнил: сумасбродная ленивая Ульяшка не дала ни крошки хлеба Слоте, а тот, мучимый ревностью к жене, забыл попросить ее об этом. С молодых лет друзья Шилов и Слота привыкли делиться хлебом на охоте в лесу, на рыбной ловле. И Никон, как ни терзал его голод, решил с едой повременить.
Вызвездило,
Никон чуть не вскрикнул от радости — устье подкопа было найдено!
Никон тихонько свистнул Слоте. Юркий Слота прополз вовнутрь — и тут же скрылся в глубине земли. Никон остался сторожить у входа. Через полчаса Слота приполз обратно. Он достиг самого конца подкопа, который поляки еще далеко не довели до стены, — этому помешали бои. Помня советы рудознатца Корсакова и небольшого пушкаря Федора Шилова, Слота считал, что взорвать подкоп следует подальше от его устья, чтобы вражеская работа была вчистую уничтожена. Никон согласился: да, так они и сделают.
— Пожуем, Петра, робить станет бойчее, — сказал Никон и первый сухарь дал Слоте. Оба продрогли и сели на бочонок с пороховым зельем, спущенный вместе с ними со стены, тесно прижавшись друг к другу. Сразу обоим стало теплее. Ржаные Настасьины сухари казались сейчас вкуснее разносолов московского троицкого подворья.
Крупные звезды горели чистыми, как слезы, белыми огнями. Вдруг Никону показалось, что какая-то беспокойная звезда прочеркнула искрами черное небесное поле и упала вниз, сгинула где-то за черными тихими лесами.
Никон вспомнил сказки детских лет: когда человек умирает, звезда его судьбы падает с неба и потухает, а на небе загорается новая звезда.
— Ну, айда, Петра!
— Айда, Никонушко!
Друзья вкатили бочку пороха в устье и поползли на коленях, подталкивая ее в глубь подкопа.
— Поди хватит уж? — спросил Слота прерывистым голосом; пот лил с него градом.
— Ладно… отседова и запалим… — ответил Никон, тоже весь парной от натуги. — Видно, уж стареньки мы с тобой стали, Петра!
Никон нащупал отверстие на левой стороне бочки с «зельем», вынул из кармана шнур и начал пальцем проталкивать в отверстие. В кромешной тьме Никон как следует не нащупал, достаточной ли длины конец остался для запала.
— Ну, Петра, — сказал он глухим от волнения голосом, — запалим, благословись!
Слота высек искру, а Никон, приложив трут к концу шнура, раздул огонек.
— Пошло! — радостно шепнули оба друга и торопливо поползли к устью подкопа.
Вдруг земля вздыбилась под ними, страшно ударила в спину и подняла их высоко, высоко, к огромному пожару золотых звезд…
В тот самый миг, когда на стенах крепости услышали грохот взрыва, что-то теплое, сильное брызнуло на щеку Федора Шилова, что-то небольшое мягко шлепнулось сверху о ствол гафуницы и упало на кирпичный пол «верхнего боя».
Федор, удивленный, вытер щеку и поднес ладонь к фонарю. Ладонь была в крови. Федор снял фонарь и начал шарить возле пушки. Вдруг он увидел страшную, оторванную ниже локтя руку. Он вгляделся и обмер: перед ним лежала знакомая широкая рука, с кривоватым, после вывиха еще в детстве, большим пальцем — рука его брата, Никона Шилова. Как завороженный, Федор смотрел на короткие пальцы, выпачканные землей.