Собрание сочинений. Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице
Шрифт:
Когда замерла последняя трель Афонькиной дудочки, неизвестный поднялся с места и вытер глаза темными узловатыми пальцами.
— Э-эх, вот и довелося песню русскую услышати — другой такой на свете нету. Слава ему, допустил господь, — и он земно поклонился темной иконе в углу, на которой только чуть поблескивал желтый венчик. — Привелось-таки родну землю узрети!
— Али на чужбине был? — спросил, подойдя ближе, Данила. Интерес к этому странному человеку пересилил в нем привычную застенчивость.
— Четырнадцать годов в чужих землях прожил, — ответил незнакомец.
— Что же не пожилося боле? — полюбопытствовал Игнашка.
— Душа от тоски изныла — хоть погибай без родной земли, — и на худом с острыми скулами лице незнакомца появилась скорбная улыбка.
— Из дальних мест али тутошний? — спросил Данила.
— Тутошний, из села Клементьева.
— Наш, клементьевской? — изумился Данила. — Да чей же ты?
— Из Шиловых рода, сын Ондрея — кривого Шилова сын.
— Помер он еще при царе Борисе… Батюшки, да неужто ты Федор Шилов? Так ты ж мне дудки резал, мы ж с тобой рыбарить ходили на Келарской пруд, — и Данила жадно вглядывался в темное, скуластое лицо лысого пожилого человека, в котором не осталось ничего похожего на молодого мужика Федяху Шилова, который резал дудки для восьмилетнего Данилки.
— О господи, твоя воля, да неужто ты… Федор? — повторял Данила.
— Шибко не схож?.. Четырнадцать лет пил чашу неупиваему. Чужеземье — оно, брат, не початливо. Злая сторона прибавит ума, кровь изопьет и власы вырвет.
Федор Шилов вспомнил, как резал дудки маленькому Даниле, и крепко обнял его.
— Ить вот такохонькой ты был в те поры! — говорил Федор Шилов, показывая рукой ниже стола. — А ноне, на-кось, какой стал, велик крепостью…
И Федор весело ударил Данилу по широкой спине.
— Одначе, молодец, — продолжал он, оглядывая старый заплатанный подрясник, еще и короткий для Данилы, — долей ты, вижу, не взыскан.
Данила начал рассказывать о своем сиротстве. Игнашка-просвирник вмешался:
— Такому могутному в воеводах бы ходити… да уж больно он кроток, яко голубь сизой!
— Ну… не всякому чернецу в игумнах быть, — застенчиво пошутил Данила.
— И то молвити, милостивец, — несмело вмешался скоморох Афонька, который внимательно прислушивался к разговору, — доли да чести к коже не пришьешь…
— Да и кожа-то, знать, не наша, а царска, а спина барска, — ухмыльнулся Митрошка. — Мошна пуста, так ярыги шкуру сдерут. В селах-то все приедено, все прикушано, а бояре все очми вертят, ищут, рыщут — иде бы им хвать-похвать. А уж хватати-то неча: на сусеке все подчистую выскребено.
И
— Ох ты, Русь моя, Русь! — вздохнул Федор Шилов, и лысая голова его упала на грудь. — Страждущей оставил тебя, тою ж опять вижу тебя!
Он помолчал и, проводя пальцами по еще темным отвислым усам, спросил:
— А жив ли брат мой Никон и жена его Настасья?
— Оба живы, в добром здравии, — радостно ответил Данила.
— А правда ль, что помер старичина Пинегин-боярин? — нахмурясь, спросил Федор.
— Помер лонись [58] — ответил Данила.
Федор Шилов торжественно, истово перекрестился.
— Огонь воску ярого возжгу пред тобою, боже, коли избыл смертью врага моего!
— Грешно такое молвить, — невольно вздрогнув, осудил его Данила.
— Будь ведомо тебе, молодец — чиста душа: у того старого боярина Пинегина жил я в лихой кабале. От той лютой кабалы бежал я в одночасье. Он меня велел сыскать, да я за рубеж махнул!
58
В прошлом году.
Федор засунул поглубже за пояс свой пистоль и длинный кинжал с серебряной насечкой, потом нахлобучил на голову старую поярковую шляпу цвета осиновый коры и сказал Даниле:
— Ну, прощевай пока, молодец, за ласку спасибо.
— Путь-то не запамятовал? — пошутил Данила.
— Сослепу и то нашел бы!
В длинной низкой избе Никона Шилова Настасья мыла пол. С Симеона-летопроводца [59] уже начали жечь лучину.
Федор сразу узнал Настасью, хотя она сильно постарела и казалась теперь еще сварливее, чем прежде.
59
1 сентября, — по старинному обычаю — начало посиделок.
— Эй, куды прешься, идол поганой?
Когда Федор назвал себя, Настасья упала ему в ноги и завыла.
— Ой, батюшко, сердешненькой, возвернулся на родиму сторонушку, ино тебя сразу и не признаешь!.. А уж и темен ты, братушко, словно овершье [60] в осенний дождь!..
На ее вопли прибежал со двора испуганный Никон Шилов. Когда Федор открылся ему, Никон даже затрясся от суеверного страха — Федора давно уже считали мертвым. Обнявшись с братом, Никон оправился от испуга. На его маленьком круглом лице кустиками росла овсяная бородка, короткий нос и щеки были исколоты глубокими оспинками, голубые глаза его потускнели, но смотрели на Федора с наивно-жадным, как у ребенка, любопытством.
60
Вершина стога.