Собрание сочинений. Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице
Шрифт:
На дороге крутилась пыль, поднятая брачным поездом. Словно сквозь дым марева, глядел троицкий служка Данила Селевин, как все дальше уносилось его счастье.
Чей-то петушонок, смешно тряся жидким гребешком, перелетел через дорогу и отважно бросился в драку с большим темно-красным петухом.
Данила горько усмехнулся: право, он был слабее этого петушонка!
От венца молодые поехали в «княжому столу», в новый рубленый теремной дом Осипа Селевина.
Неутомимая Варвара-золотошвея успела приехать туда раньше всех. Как «моленая мать» [81] , она встретила молодых в вывернутом мехом вверх овчинном тулупе
81
Посаженая мать.
Новобрачные сидели в красном углу, под новешенькими, только сутки назад купленными у монастырских богомазов несколькими спасами и богородицами, такими нарядными и румяными, словно и они пришли пировать на богатой свадьбе. Все выходило сегодня куда достойнее вчерашнего девишника: и домок-то новый да убранный, и гостей много из посадских богатеев, и столы ломятся от яств и питий.
Варвара взмахнула рукавом — и женские голоса весело грянули величальную.
Кто ж у нас лебедин? Где ж у нас лебедин? Лебедин мой, лебедин, Лебедушка белая! По новым сеням прошел, Чеботом доску прибил, Соловьюшком просвистел…Когда гости и родные расселись за столами, Варвара первая сморщила сдобные губы и обидчиво пропела:
— Чтой-то, гостеньки, вино ноне мутное да го-орь-кое-е!
— Го-орько-о-о! — закричали озорные застольники. Осип обнимал и целовал Ольгу. Его жесткие усы грубо щекотали ее кожу, а губы, горячие, голодные, беспощадной печатью сжимали ей рот.
Ольга облегченно вздыхала, когда девушки пели в честь молодых:
Во саду было, во садике, Во зеленом винограднике Каталися два яблочка, Два яблочка, два садовые, Садовые, медовые. Они по бережку каталися, Словно сахар рассыпалися, Что и первое яблочко — Осип свет Петрович, А второе что и яблочко — Ольга свет Никитишна.Посадские скоро перепились. Одни еще тормошились и задирали всех за столом, а иные уже накрепко, до утра, полегли в просторных сенях. Когда неугомонная Варвара, подвыпив, захотела поплясать, то под пару ей никого не сыскалось.
— Айда, что ль, со мной, вдовушка! — предложил Иван Суета. Золотошвея, чуть поломавшись, вышла с ним на середину горницы.
Из клементьевцев и молоковских упились только «седые двойни», дяди невесты, остальные держались крепко. Когда все вошли в пляс, Федор Шилов словно вновь увидел их — своих односельчан и соседей. В медлительном круговом плясе важно и красиво выхаживали брат Никон, Петр Слота, невестка Настасья и другие. Как молодые на свадьбе звались князем и княгинею, так и все односельчане их звались боярами и боярынями.
«А и вот такой чем плоше истинного боярина?» — думал Федор Шилов, глядя, как ладно движется в плясе огромный Иван Суета, с какой гордой веселостью кланяется, поводит могучими плечами, улыбается, вскидывает крупной головой.
«Эх, дай-кось народу боярской охабень [82] , он у нас с плечушек не свалится», —
Наплясавшись, Варвара вместе с другими подошла к столу молодых «с привечаньем их веселой свадебке» и разными пожеланиями на будущее. Ей вдруг захотелось еще раз, здесь, на брачном торжестве, напомнить бедной невесте, какое благо Варвара сотворила ей, высватав ее за богатого жениха.
82
Богатая верхняя одежда.
— Ну, девка, — зашептала она Ольге, — ныне всласть жить станешь!.. Ай ладно я для тебя, лебедушка, расстаралася?..
Невеста вдруг повернула голову. На ее белом лбу, из-под собольей оторочки убора, растекались капельки пота. Под черно-сизыми мрачно изогнутыми бровями глаза невесты сверкнули вдруг такой ненавистью, что Варвара даже подалась назад. Дрожа телесами и еле сохраняя свой важно-веселый вид, возвратилась сваха на свое почетное место.
«Ох, не к добру свадьбишка, не к добру!» — опасливо подумала Варвара, и суеверное предчувствие так сильно охватило ее, что золотошвее уже не пилось, не елось.
День 23 сентября, как и всем жителям Сергиева посада, Ольге Селевиной суждено было запомнить на всю жизнь.
Отстояв раннюю обедню в Успенском соборе, Ольга вышла на паперть, одарила нищих — и вдруг увидела Данилу Селевина. Он стоял, опустив руки и словно не дыша. В голубых его глазах Ольга прочла такую скорбь и любовь, что невольно приостановилась и первая кивнула ему:
— Здрав будь, Данила Петрович.
Выйдя за ворота, Ольга оглянулась. Данила шел за ней. Она хотела запретить ему следовать за собой — ведь она теперь чужая жена, — но Данила шел на некотором отдалении, да и, может быть, по своему делу.
Вдруг Ольга заметила, что идет не к дому, а к лесу. «Мать пресвятая богородица!» — ужаснулась она про себя, хотела повернуть назад, но вдруг страшно показалось пойти навстречу Даниле. «Ужо выгонами пройду», — успокоила она себя, продолжая шагать к лесу.
Очутившись на знакомой полянке среди ржавых кустов и облетающих золотом берез, Ольга опомнилась: срам-то, грех-то какой — она, как гулящая женка, затащила с собой в лес деверя своего!
А Данила уже тут как тут, грудь его ходуном ходит, — значит, по лесу он бежал к ней, как и в те невозвратные дни, торопясь скорей обнять ее.
Ольге вдруг стало тепло и легко, но она отвернулась от Данилы и, задыхаясь, спросила:
— Пошто ходишь за мной, чего надо? Ведь я мужняя жена, то ведомо тебе…
— Ольгушенька… — сказал Данила, покорно и низко кланяясь. — Голубонька, люба моя вечная… думушкой единой смею ль тебя обидеть? Искал проститься с тобой… посхимиться задумал, коли судьба не вышла…
— А я? А мне что? — вдруг с отчаянием воскликнула Ольга. — Эх ты… Данило-свет, на горе встретилася я с тобою, молодец! Тебе — богу молиться, а мне — с постылым жить? Ох, голубь ты сизокрыло-ой!.. голубь злосчастной!.. Пошто меня не отстоял, пошто у дядьев не выпрашивал? Пошто кротость тебе, черничья ряса, лишь досталася? Силушку младую во гроб класть, во молодости смерти дожидаться?.. О господи, господи…
Уже не скрывая ни слез, ни горя, Ольга пошла по лесной тропке. Данила, как приговоренный, побрел позади.
Выйдя на опушку, Данила глянул с горы на простор осенних луговин, на багрово-золотые перелески, на широкую дорогу на Москву. Только подумал он, что в последний раз любуется всем этим с лесной горы, как вдруг в глаза ему бросилась какая-то сверкающая точка. Он пригляделся, подошел к самому краю горы и увидел далеко на московской дороге несколько таких же блестящих точек. Точки двигались, сверкали, а за ними будто ползла по дороге черная туча, которой не видно было конца.