Собрание сочинений. Том 1
Шрифт:
Всплакнув, она протянула мне фотографию моего двоюродного дедушки.
Я остолбенел.
С фотографии на меня смотрел стройный офицер гитлеровского вермахта с веткой сирени в руке и приветливо, хотя несколько извинительно, мне улыбался, как будто хотел сказать глазами: «Ну вот мы наконец и познакомились. Мог ли ты представить во время войны, что у тебя есть такой родственник?»
Чуть запоздало, но поняв мои чувства, Эрмина, смущенно убрав фотографию, быстро заговорила:
– Он так переживал, когда его мобилизовали…
В этом венском кафе я подумал, что когда-то на земле было совсем мало людей, с которых мы все начались, и, наверно, мы все – не найденные друг другом родственники, и любая война – это война гражданская, братоубийственная.
Как нырнуть внутрь хрустального шара родословной и коснуться кончиками пальцев его дна?
Да и может ли быть у него дно?
…Когда харьковчане выдвинули меня в 1989 году кандидатом в народные депутаты СССР, моя мама сказала:
– Кстати, попробуй найти в Харькове особняк своей двоюродной прабабки на бывшей Миллионной улице. Кажется, сейчас это улица Ленина…
Я так и обмер.
– Какой еще особняк? Какой прабабки?
– Четырехэтажный… Она когда-то жила там совсем одна с двумя сотнями кошек…
– Постой, мама… Ты же сама рассказывала, что твои предки в конце девятнадцатого века были сосланы из Житомирской губернии в Сибирь на станцию Зима за крестьянский бунт. Откуда же у простой крестьянки четырехэтажный особняк да еще и две сотни кошек? Зачем же ты мне сказки сказывала и про «красного петуха», пущенного помещику, и про то, как до станции Зима наши предки добирались пешком, в кандалах? – растерянно, оторопело бормотал я.
– Все правда – и «красный петух», и кандалы… – частично успокоила меня мама. – Только прапрадед твой, Иосиф Байковский, никакой не крестьянин. Он был польский шляхтич, управляющий помещичьим имением, но возглавил крестьянский бунт. Голубая кровь ему не помогла – кандалы на всех были одинаковые.
Итак, легенда о моем рабоче-крестьянском происхождении с треском разваливалась. Оказалось, что я и со стороны моего прадедушки Василия Плотникова, и со стороны прадедушки Иосифа Байковского – дворянин. Вот уж не думал – не гадал…
Жена Иосифа Байковского, вместе с ним отправившаяся в Сибирь, была украинка.
Их дочери – Ядвига и Мария – дома говорили между собой не только по-русски, но и по-польски, и по-украински. В детстве вместе со стихами Пушкина я слышал от них Шевченко и Мицкевича в оригинале. Сестры были полной противоположностью друг другу.
Ядвига Иосифовна, вышедшая замуж за русского сибиряка слесаря Ивана Дубинина, была небольшого роста, с почти неслышной походкой и всегда защищала меня в детстве от справедливой, но безжалостной палки своей суровой могучей
Высокая, прямая, неулыбчивая Мария Иосифовна – будущая мать моей матери – стала женой белоруса Ермолая Наумовича Евтушенко, сначала дважды георгиевского кавалера, затем красного командира с двумя ромбами, затем «врага народа».
Так кто же я?
Я русский поэт, а не русскоязычный.
Я русский человек по самосознанию.
Самосознание и есть национальность.
Мои мать и отец любили друг друга недолго, но я их люблю всегда.
Я люблю всех женщин, которых я когда-то любил.
Я люблю свою жену Машу.
Я люблю всех своих пятерых сыновей.
Я люблю Пушкина и Володю Соколова, Шостаковича и Булата Окуджаву, Петрова-Водкина и Олега Целкова, великого сибирского шофера моего дядю Андрея Дубинина и великого футболиста Всеволода Боброва.
Я люблю станцию Зима, Переделкино, Гульрипш, где сейчас от моего сожженного дома остался только пепел.
Я люблю скрип саней по снегу, баню с березовыми вениками, сало с черным хлебом, малосольного омуля, моченые антоновские яблоки.
Я, правда, почти не пью водки, потому что она убивает память, но водка незаменима на поминках, а мне на них приходится сиживать все чаще и чаще, как будто все они сливаются в одни Большие Поминки по той Большой Стране, в которой я родился и которой уже нет и никогда не будет.
Но я люблю и другую – Самую Большую Страну – человечество.
Я люблю Гранд-Каньон не меньше, чем Байкал.
Я люблю «Девочку на шаре» Пикассо не меньше, чем «Тройку» Перова.
Я люблю Эдит Пиаф и Жака Бреля не меньше, чем Русланову и Высоцкого.
Я люблю Габриэля Гарсиа Маркеса не меньше, чем Андрея Платонова. Я люблю фильм «Похитители велосипедов» не меньше, чем «Летят журавли».
Я люблю гениев дружбы – грузина Джумбера Беташвили, убитого во время абхазско-грузинской бойни, американца Альберта Тодда, австралийца Джеффри Даттона, шведа Пера Гедина, итальянку Эвелину Паскуччи, с которыми мы сразу начали понимать друг друга с полуслова, люблю их не меньше, чем моего школьного кореша электромонтажника Лешу Чиненкова, чем Леню Шинкарева, с которым мы прошли семь сибирских рек, чем евтушенковеда № 1 подводника Юру Нехорошева, редактора этого собрания сочинений.
Наши отечественные блюстители чистоты крови давно пытаются поставить под сомнение мою «русскость», распространяя слухи, что я – замаскировавшийся еврей, хотя уж еврейской-то крови, к их бессильной ярости, у меня ни капли. Они радостно вцепились в довоенный учебник тригонометрии для средней школы, соавторами которого были мой дедушка Гангнус и Гурвиц, и называют меня на своих черносотенных сборищах не иначе как в плюрале: «эти гурвицы-гангнусы», приписав мне и фамилию дедушкиного соавтора.