Собрание сочинений. Том 1

Павленко Петр Андреевич

— Где вы, Трохим? — заорал Луза. — Показывай своих японцев. Где?

Он ничего не соображал и все шел вперед. Вдруг что-то темное и мягкое стукнуло его по голове, хрустнули позвонки пониже затылка, и дым слабости прошел по крови. Луза упал.

Как его, ошеломленного ударом по голове, раненного в щеку и бедро, притащили на Катькин двор, он не помнил. Очнулся он от стонов рядом с собой. Мокрый, зеленый Воронков лежал на полу. Сквозь вырванную щеку его белел ряд зубов, и шея была толстой, сине-багровой. Козуля, сидя на лавке

с перевязанной головой, осторожно курил.

— Ну как, Василий, жить охота? — наклонившись, спросил Губин. — Лежи пока, готовься. Сейчас Якуяма приедет, тогда начнем, — он засмеялся и подмигнул Катьке.

Она ахнула и, прошептав: «Господи Иисусе», — стала выталкивать из фанзы толпу любопытных китайцев.

— Погоди бить, — сказала она Губину. — Пущай сам Якуяма. Верней дело будет…

Маньчжурский полковник и русский барон Торнау сидели поодаль, зевали. Дверь с треском распахнулась, — медленным шагом, как бы прогуливаясь, вошел Якуяма.

— Зачем перешел границу? — спросил он Лузу. — Говори откровенно.

Луза молчал. Тогда Ватанабэ, откашлявшись, стал излагать обстоятельства дела. Они втроем-де ловили рыбу. Вдруг выстрел с советской стороны. Глядят, через камыши валит Луза. Они — назад. Он перешел вброд реку, науськал пса на живых людей, сам кинулся на него, Ватанабэ, и два раза выстрелил в него, потом повалил господина Козулю, пошел к дому госпожи Катьки, сильно матерился, стрелял. Господин поп Иннокентий выскочил в подштанниках, ударил забияку дубиной по голове, свалил. Госпожа Катька крикнула работников, бандита связали, положили в фанзу. А господин Воронков утонул в реке.

— Диверсия, — сказал Якуяма, — наглое нарушение границы. К допросу.

Катька выбежала в соседнюю комнату и принесла кружку для клизмы с длинной резиновой кишкой и ведро воды.

Катька хозяйничала умело. Прикрепив к стенке кружку, налила ее водой, конец кишки сунула Василию в рот.

— Поехали, — сказала она, тряхнув кудряшками.

И Луза стал быстро наливаться водой.

— Литров пятнадцать? — спросил Якуяму Губин.

— Даже пятнадцать с половиной, — заметил барон Торнау. — Можно было бы больше, да раненый.

Когда влили в него семь или восемь кружек, Губин положил ему на живот широкую доску, и Катька стала на нее одной ногой, приподняв юбку.

— Не валяй дурака, — шепнул Губин.

Катька стала двумя ногами и подпрыгнула.

— Давай, давай! — закричал Якуяма.

Она затопала ногами.

Вода хлынула к горлу, засочилась в уши, в глаза, в нос; резало кишки и сводило дыхание. Сердце становилось маленьким и неповоротливым. Казалось, что в него сочится, ползет вода. Острые горячие капли проникали через нос куда-то к надбровным дугам, ко лбу; из носа и ушей пошла кровь. Тут он потерял сознание. Когда он очнулся, услышал голос попа:

— Буди милостив к нему, господи.

Катька сказала жеманно:

—

Он у нас миленький, хороший, — и вытерла окровавленное и потное лицо Лузы сырым полотенцем. — Ну, вот и молодец, вот и молодец, — приговаривала она. — Вот и все кончилось. Теперь все пойдет хорошо.

Он приподнялся на локтях, отбросил ее в сторону.

— Что со мной сделали? Что было?

— Ничего с тобой не делали, сам что надо сказал, сознался во всех делах, и протокол подписал, — ответил Губин, глядя в окно на отъезд Якуямы с маньчжурским полковником и бароном Торнау.

— Сволочи! Что со мной сделали?

Подняться и встать на ноги не было сил. Он упал.

Потом его отправили в Харбин, к Мурусиме. Мурусима жил в небольшой гостинице у вокзала. Вся прислуга была японская. Швейцар внизу требовал пропуск. Мурусима встретил Лузу на лестнице, похлопал по спине и провел в свой номер.

— Ну, все в порядке, все очень хорошо, — сказал он, — только надо было заранее связаться с нами, и тогда не было бы прискорбных ударов со стороны ваших бывших соседей… Ах, политика, политика!

Он помог Лузе снять куртку и усадил его в кресло.

— Политика — сложная вещь.

— Что со мной сделали? — спросил Луза.

— Вы в нетленности, — восторженно сказал Мурусима, — в полной нетленности, как невеста. Все зависит от вас, милый Василий Пименович…

Он приказал подать чаю, вина, закусок.

— Отлично сделали, что бежали. Мы давно ждали вас. Самый большой человек на границе — вы.

Он взял Лузу за руку.

— Наше начальство не так знает русских, как я знаю. Вы поступили как истинно русский, и я им все объясню. Но не будь меня здесь — о, я не знаю, я прямо не знаю, что с вами было бы.

В конце концов он объяснил Лузе, что переход его в Маньчжоу-Го рассматривается как диверсионный рейд, а это влечет за собой расстрел. Но он — Мурусима — уверен, что это не так, и истолковывает приход Лузы… как путешествие политическое. Но, чтобы все кончилось хорошо, Лузе следует написать письмо в газету, в нем повторить все, сказанное на допросе, что он бежал, измучившись жить при советской власти.

— Тогда, — сказал Мурусима, — у вас будет немножко денег, и вы уедете куда-нибудь в глубь страны.

Луза потребовал, чтобы вызвали консула.

— Если бы я хотел притти, — я бы не так пришел, — сказал он загадочно, чем очень огорчил и обеспокоил Мурусиму.

— Давай консула.

Этой же ночью его увезли на вокзал и поместили в отдельное купе служебного вагона. Вместе с ним был помещен молчаливый жандарм, внимательно следивший за каждым его движением.

На рассвете вагон прицепили к поезду. Лузе показалось, что он слышит мягкий голос Мурусимы.

— Требую нашего консула! — крикнул он и упал под ударом резиновой палки жандарма. Поезд двинулся. — Требую консула!