Собрание сочинений. Том 1
Шрифт:
— Нет.
— Ну что ж. Раз не хочет, не держите…
— Слушаюсь, товарищ начальник! Цапко вытянулся перед начальником лагеря, щелкнул каблуками, и мы вышли в грязный коридор.
— Ну так вот, — с удовольствием сказал Цапко. — Ты добился всего, чего хотел. Мы тебя увольняем на все четыре стороны. На материк поедешь. На твое место назначен фельдшер Новиков. Он, как и я с фронта, с войны. Поедете с ним назад к тебе — там все сдашь по всей форме, и тогда приезжай за расчетом.
— За триста километров? Да снова сюда — да ведь на эту
— Больше я сделать ничего не могу. Все сделал.
Я понял, что и беседа с начальником лагеря была обманом, приготовлена была заранее.
На Колыме нельзя советоваться ни с кем. У заключенного и бывшего заключенного нет друзей. Первый же советчик побежит к начальнику, чтобы рассказать, выдать товарища, проявить бдительность.
Цапко давно ушел, а я все сидел на полу в коридоре и курил, курил.
— А что это за Новиков? Фельдшер с фронта?
Я нашел Новикова. Это был оглушенный Колымой человек. Его одиночество, трезвость, неуверенный взгляд говорили, что Колыма для Новикова оказалась совсем не такой, совсем не такой, какую он ждал, начиная охоту за длинными рублями. Новиков был слишком новичком, слишком фронтовиком.
— Слушай, — сказал я. — Ты с фронта. Я здесь семнадцать лет. Отбыл два срока. Сейчас меня увольняют. Я увижу семью. На фельдшерском пункте моем все в порядке. Вот опись. Все под пломбой. Подпиши приемный акт заглазно…
Новиков подписал, не советуясь ни с кем.
Я не пошел к Цапко докладывать о том, что акт подписан. Я пошел прямо в бухгалтерию. Бухгалтер посмотрел мои документы — все справки, все бумажки.
— Ну что ж, — сказал. — Можешь получить расчет. Только есть одна закавыка. Вчера получена телефонограмма из Магадана — все увольнения прекратить до весны, до будущей навигации.
— Да что мне навигация. Ведь я самолетом.
— Так приказ общий, сам ведь знаешь. Не вчера родился.
Я снова сидел на полу в конторе и курил, курил. Прошел Цапко.
— Не уехал еще?
— Нет, не уехал.
— Ну, бывай…
Разочарование было почему-то неглубоким. К таким ударам в спину я привык. Но сейчас не должно было ничего случиться плохого. Я всем телом, всей волей своей еще был в движении, в стремлении, в борьбе. Просто что-то было не додумано. Какая-то ошибка есть у судьбы в холодном ее расчете, в игре со мной. Вот ее ошибка. Я пошел к секретарю начальника, того самого инженер-полковника Кондакова — он снова был в отъезде.
— Была вчера телефонограмма о прекращении увольнений?
— Была.
— Но ведь я, — я чувствовал, как пересохло горло, и едва выговаривал слова, — ведь я уволен еще месяц назад. По приказу 65. Ко мне не должна относиться вчерашняя телефонограмма. Я уже уволен. Месяц назад. Я — в пути, в дороге…
— Да, вроде так, — согласился лейтенант. — Пойдем к бухгалтеру!
Бухгалтер согласился с нами, но сказал:
— Подождем возвращения Кондакова. Пусть он решает.
— Ну, — сказал лейтенант. — Не советую.
— Хорошо, — сказал бухгалтер, косо взглянув на меня. — Только, — бухгалтер пощелкал пальцами, — дорога за свой собственный счет.
Билет до Москвы самолетом и поездом стоил три с половиной тысячи рублей, и я имел право на оплату дороги Дальстроем, моим хозяином в течение четырнадцати заключенных и трех вольных — не вольных, а вольнонаемных лет.
Но по тону главного бухгалтера я понял, что здесь он не сделает мне ни малейшей уступки.
На книжке моей — бывшего зэка — без начислений за выслугу лет — за три года скопилось шесть тысяч рублей.
Зайцы, которых я ловил, варил, жарил и ел, рыба, которую я ловил, варил, жарил и ел, — помогли скопить мне эту удивительную сумму.
Я заплатил в кассу деньги, получил аккредитив на три тысячи, документы, пропуск до аэропорта Оймякона, и стал искать машину попутную. Машина скоро нашлась. Двести рублей — двести километров. Я продал одеяло, подушку — к чему это все в самолете, продал книги медицинские тому же Цапко по казенной цене — уж Цапко продаст учебники и справочники по цене удесятеренной. Но мне некогда было об этом думать.
Хуже было другое. Я потерял талисман — самодельный нож, который возил с собой много лет.
Я спал на мешках с мукой и выронил, очевидно, из кармана. Чтобы найти нож, надо было разгружать машину.
Рано утром мы приехали в Оймякон, где я работал год назад, в Томтор, в милое мое почтовое отделение, где столько писем я отправил и столько писем получил. Слез около гостиницы аэропорта.
— Слышь, ты, — сказал шофер грузовика, — ты ничего не потерял?
— Я нож потерял на муке.
— Вот он. Я доску кузовную открыл, нож выпал на дорогу. Доброе перышко.
— Возьми это перышко себе. На память. Мне не нужен больше талисман.
Но радость моя была преждевременной. В Оймяконском порту нет рейсовых самолетов, и пассажиров скопилось еще с осени на десятки машин. Списки по четырнадцать человек, ежедневная перекличка. Транзитная жизнь.
— Когда был последний самолет?
— Был неделю назад.
Значит, придется тут просидеть до весны. Зря я отдал свой талисман шоферу.
Я пошел в лагерь, к прорабу, где год назад работал фельдшером.
— На материк собрался?
— Да. Помоги уехать.
— Завтра к Вельтману вместе пойдем.
— А капитан Вельтман все еще начальником аэропорта?
— Да. Только он не капитан, а майор. Нашивки новые недавно получил.
Утром прораб и я вошли в кабинет Вельтмана, поздоровались.
— Вот — наш малый уезжает.
— А что же он сам не пришел? Он меня знает не хуже, чем тебя, прораб.
— Да просто для крепости, товарищ майор.
— Хорошо. У тебя вещи где?
— Все со мной, — я показал маленький фанерный чемоданчик.