Собрание сочинений. Том 2. 1988–1993
Шрифт:
Еще на том, разоблачительном, бюро Бусыгин сказал, что берет под личный контроль «этот опозорившийся Нефроцентр» и будет зорко следить за тем, чтобы исключения, без которых, увы, наша жизнь пока еще невозможна, делались действительно в исключительных случаях. Обратиться к БМП с нижайшей просьбой посодействовать госпитализации сына одной знакомой – значило тут же, на ковре, получить оскорбительный, грубый отказ, а такого в своем нынешнем положении позволить себе Чистяков не имел права, ведь отказ – очень удобный способ проверить, твердо ли стоит на ногах тот, кто просит. Сумеет настоять, надавить, решить через голову – значит, твердо и с ним нужно считаться. Не сумеет…
Профессору
Отклик напечатали за подписью Чистяков, заменив слово «сомнения» на слово «уныние», и выплатили гонорар шестьдесят четыре рубля тридцать семь копеек. Надя сказала, что деньги эти подхалимские и что у них есть единственный способ загладить свою вину перед историей – гонорар срочно пропить! Сначала они роскошествовали в ресторане «Узбекистан», потом перебрались в кафе-мороженое, а в завершение, купив на сдачу бутылку шампанского, поехали к хорошим знакомым, где их давно уже воспринимали как законную пару, – и там куролесили до глубокой ночи.
Наконец им постелили на кухоньке: головами они касались теплой батареи, а ногами – холодной эмали холодильника, шумно вздрагивавшего через равные промежутки времени. Хмельной и размякший, Валера страстным шепотом клялся Наде в любви и описывал свои чувства с такой бессовестной восточной цветистостью, что «единственная и судьбой посланная» смеялась, предлагала даже разбудить хозяев, чтобы были свидетелями, но сама при этом гладила Валеру по волосам и прижимала его голову к своей груди. «Надя! – вдруг сказал Чистяков. – Давай поженимся!» Но в этот самый момент холодильник прямо-таки подпрыгнул на месте и завибрировал с необыкновенным грохотом…
Мамулек с другом жизни уехала в дом отдыха по бесплатным профкомовским путевкам, и наши любострастники, ставшие, как выразилась Надя, счастливыми обладателями однокомнатной явочной квартиры, довели себя до полного головокружения от успехов. На очередном заседании кафедры профессор Заславский долго разглядывал совершенно одинаковые круги под глазами у двух сидящих в разных концах комнаты и почти не разговаривающих между собой аспирантов. «Надежда Александровна, голубушка, – наконец с укором спросил он, – о чем вы все время мечтаете?» – «Что?» встрепенулась Надя. «Понятно…» – вздохнул профессор.
Однажды на явочной квартире они лежали в состоянии глубокого энергетического кризиса, и Чистяков с расслабленным недоумением сообщил Наде, что его срочно вызывают в партком. Она пропустила эту информацию мимо ушей, потому что вообще относилась к руководящей силе общества с вызывающим пренебрежением. А Валера-то не однажды наблюдал, как увенчанные сединами и почетными званиями мастодонты науки, ворочающие в уме целыми историческими эпохами, на худой конец – периодами, входя в аудиторию, где назначено партсобрание, сразу превращались в кучку нашкодивших соискателей, которых может учить жизни любой взгромоздившийся на трибуну инструкторишка,
«Ну что ты ворочаешься? – рассердилась Надя. – В суд тебя, что ли, вызывают?» – «Лучше бы в суд… – вздохнул Чистяков. – Меня Желябьев на факультетском собрании за безынициативность критиковал…» – «Твой Желябьев – сексуальный маньяк, а ты…» – «Что я?» – «Ты… Послушай, Валера, – вдруг совершенно серьезно проговорила Надя, – может, ты свой партбилет потерял? Ты давно его последний раз видел?» – «Позавчера. Я взносы платил…» – посерел Чистяков и метнулся к пиджаку, повешенному на спинку стула.
Билет с вложенной в него аккуратной промокашечкой был на месте. «Ты, Чистяков, станешь большим человеком, – грустно предсказала Надя. – У нас любят пуганых…»
Разобидевшийся Валера вскочил и стал одеваться. «Это разрыв? – тоскливо спросила Надя, но он ничего не ответил, а только засопел в ответ. – “Все кончено, меж нами связи нет!” – трагически продекламировала она. – Валера, если это разрыв, то можно обратиться к тебе с последней просьбой?» – «Можно», – сквозь зубы ответил Чистяков. «Валера, переодень, пожалуйста, трусы! Они у тебя наизнанку…» Чистяков захохотал первым, но обида осталась.
В партию Валера вступил в армии, потому что служил нормально, свою специальность вычислителя освоил, офицерам не хамил, в праздники со сцены полкового клуба пел под гитару песни военных лет или декламировал стихотворение «Коммунисты, вперед!»:
Есть в военном уставе такие слова,На которые только в тяжелом бою,Да и то не всегда, получает праваКомандир, подымающий роту свою…Однажды после развода секретарь полкового парткома майор Мищенко вызвал Валеру из курилки, приказал застегнуть воротник, поправить ремень, критически посмотрел на его ефрейторскую лычку, а также значок классного специалиста и спросил, не думает ли Чистяков о вступлении в ряды Коммунистической партии Советского Союза. Мищенко нажал почему-то именно на слово «коммунистической», словно был еще какой-то выбор. Валера с врожденным тактом запел, что о такой чести даже и не помышлял. Майор с удовлетворением выслушал и, в свою очередь, подчеркнул: партийный билет не только большая честь, но прежде всего огромная ответственность. Одно дело – читать стишки со сцены, и совсем другое – быть впереди в ратном труде. Валера покорно кивал и понимал, что отказаться нельзя – просто не поймут, согласишься – весь оставшийся год, когда «старичку» надо бы отдохнуть и со вкусом подготовиться к «дембелю», пробегаешь, как последний салабон, оправдывая высокое доверие. Мищенко приказал Чистякову прибыть в партком и заполнить фиолетовыми чернилами все необходимые формы «согласно вывешенных образцов». И еще он приказал, начиная с завтрашнего дня, читать «Правду» от корки до корки.