Собрание сочинений. Том 2. Иван Иванович
Шрифт:
— Вот мне и нужно собраться, письма написать…
— Может быть, необязательно сейчас… письма писать.
Варвару вдруг возмутило ощущение подавленности перед ним, перед его властным авторитетом. Почему она смотрит на него всегда, как робкая ученица? Женщина взбунтовалась в ней.
— Надо же уделить хоть маленькое внимание живому человеку, — пошутила она, но в голосе ее прозвенели слезы.
— А письма разве мертвым пишут? — неловко отшутился хирург.
— Вы их напишете в дороге. На пароходе… — сказала Варя, придвигаясь к нему, и вдруг разрыдалась, прислонясь к его крутому плечу. — Нельзя же так! Нельзя же так! —
Иван Иванович растерялся. Он смотрел на милое лицо Варвары, залитое слезами, ощущал тонкий запах ее волос и кожи, ее теплое, детски чистое дыхание, но не тяжелое, мужское волнение, не страсть, а величайшую нежность и жалость вызывала в нем эта девушка. Слишком переполнена была его душа расставанием с прошлым, слишком большую ответственность на человека-товарища носил он в своем сознании.
— Варенька! — сказал он, бережно обнимая ее за плечи и помогая ей подняться. — Я могу только одно тебе обещать: я, наверно, не полюблю никакую другую… У меня здесь, — доктор крепко потер кулаком грудь, — вот здесь все выгорело… Не плачь! Ведь я тоже несчастлив, а не умер еще. И умирать не собираюсь. И тебе не советую. — Он сжал ладонями лицо девушки, расцеловал в обе щеки и легонько оттолкнул от себя.
Они пошли домой по дорожке вдоль берега, потом в гору, и Иван Иванович вел ее за руку, как маленькую.
Грузовые машины мчатся по прекрасному шоссе. Бьет навстречу свежий ветер. Серая лента асфальта вьется то между высоких тополей с блеском речной струи в просветах, за деревьями, то жмется к подножьям сопок-гольцов по самой кромке берега. Красные, голубые, желтые поднимаются к небу скалистые вершины. Только мхи да лишайники льнут к развалам камней, врастая в мельчайшие трещины. А иная гора спутана ярчайшей зеленью шиповника и вся горит вспышками розовых огоньков. Вот шоссе врывается в угрюмый горелый лес, серея среди черных лиственниц, вот развернулось, расстелилось через болотистую марь, с кочками, заросшими осокой, пушицей, морошкой или сплошным кустарником голубики.
— Еще лет семь назад старатели шли здесь с котомками по еле приметной тропе, — сказал Платон Логунов и приподнялся, хватаясь за плечи товарищей. — ; Тогда ни одного поселка не было между побережьем моря и золотым районом. А теперь на каждом шагу!.. Вот опять новое дело!
И все, привлеченные возгласом Логунова, встали, придерживаясь кто за крышу кабинки, кто за борт, и посмотрели вперед, где точно из-под земли вырастал город. Блестели стекла домов, по веселым улицам сновал народ, шумели машины, шли груженые подводы, запряженные рослыми волами, привезенными издалека. На открытом взгорье точно снегу насыпало — богатейшая птицеферма. Трактор пробирался стороной у шоссе к зеленым и черным, недавно раскорчеванным огородам совхоза. За рулем сидела девушка, не то якутка, не то эвенка. Яркие издали глаза ее напомнили Логунову Варвару, и он, затосковав душой, оглянулся на трактористку.
— Наша! — сказал Никита Бурцев, помахав ей рукой. — Просто сам себе не верю, когда вижу якутскую женщину на тракторе. В колхозе «Новая Чажма» в нашем Октябрьском районе одну трактористку-якутку прозвали «Авария» за частые поломки… Она обиделась и стала работать хорошо. Теперь все девчата пойдут вместо парней на машины, — добавил Никита, жадно любуясь напоследок скалами гольцов, и лесами, и высоким небом родного
Уже июль голубел над тайгой. Горячие наступали дни. Взбрызнул землю короткий дождь — и сразу распушились цветущие травы на речных лугах, на островных полянах. Медведь прошлепал по мокрому песку, оскользаясь на круче берега, поднялся в заросли ивняка и пошел косолапо нырять в сочком пырее, перевитом викой, разукрашенном синими и лиловыми колокольчиками, белыми и медово-желтыми кашками, щекотно задевающими черный кончик поднятого носа. С шелестом раздаются зеленые волны травы, местами вымахавшей в рост человека. Путаясь в травах, шагает по прохладно-влажной земле медведь — хозяин и уже не хозяин. Шум людских поселков выживает его из долин рек, по которым в июне валом идет в верховья рыба — кета, и горбуша, и тучная от жира чавыча. Рыбаки-артельщики вытесняют рыбаков-медведей. Но случается: идет таежник, и вдруг поднимется навстречу из травы, из кустарников крутолобая голова на покатых мощных плечах, злобно сверкнут зеленоватые глазки… И зачастую оба с ревом мчатся в разные стороны, перепуганные насмерть.
— Многие из наших охотников уйдут на фронт, и опять звери будут подходить к поселкам, — сказал Никита с печалью.
Иван Иванович удивился тому, как вырос и украсился молодой город Укамчан за последнее время. Теперь он выглядел настоящим областным центром. Но и здесь все напоминало о войне, к тому же чувство горькой утраты не покидало доктора, и он грустил…
— Вас не узнать! — сказал ему Логунов, когда они после хлопот и беготни по учреждениям снова встретились в порту перед посадкой на пароход.
Иван Иванович был в форме военного врача. Логунов — в форме старшего батальонного комиссара.
Совсем не узнали они Дениса Антоновича Хижняка, подошедшего к ним, тоже в военном костюме, вместе с Никитой. Лишь вздернутый нос да синие глаза остались у него те же.
— Что произошло с вами? — недоуменно хмурясь, спросил Иван Иванович и рассмеялся: — Чуб! Да-да-да! Как это вы расстались со своим рыжим коком?
— Вот так и расстался! — Хижняк снял фуражку и провел ладонью по цепко-шершавой коже бритой головы, светлой по сравнению с загоревшим лицом. — Не полагается пехотному фельдшеру трясти в строю чубом.
Все четверо присели рядом на ступени набережной, отвоеванной для порта у крутого подножия гор, окружающих бухту Глубокую. Мрачными глыбами дико-пустынного камня поднимаются горы побережья. Свирепые ветры выдувают их беспрестанно: зимой с материка, летом с моря. Только искалеченные лиственницы без макушек, с ветвями, опущенными к земле, словно шпалеры, зеленеют кое-где среди скал. В глубине береговой подковы, за желтой каймой песков, намытых морскими приливами, стоят одиночками обломанные ветлы. Выше — сплошные ступени крыш, поднимающихся на взгорье, за которым раскинулся Укамчан.
Незабываемые, дорогие сердцу картины!
Пронзительно кричали чайки. Темная лоснящаяся голова нерпы без плеска плавно поднялась из глубины у самого причала порта и застыла на месте. Нерпа стояла в воде, прислушиваясь к шуму на каменной, совсем недавно возникшей террасе, выбитой в сплошных скалах: внимание тюленя привлекла масса людей, двигавшихся по берегу сплошным потоком.
Грянул оркестр, и нерпа исчезла. Солнце ушло далеко за полдень, туда, где виднелись ворота в море… Ослепительно сверкающая полоса тянулась от него, как дорога, через всю бухту.