Собрание сочинений. Том 2
Шрифт:
— Он тоже пропал после смерти отца, и его нигде не могли найти. Как видно, отец положил его туда по ошибке. Вот этот ящик… — взволнованно показала она.
Эта находка говорила о многом. Но в глубине ящика лежало множество старых писем без наклеек, но сложенных аккуратными пачками. Внезапно Джо перестал вынимать их.
— Положи все обратно, Элис, — сказал он. — Скорее.
— Почему?
— Некоторые из этих писем… я узнал почерк отца.
— Тем более я должна их прочесть, — властно сказала девушка. — Часть возьми ты, а часть возьму я, так мы быстрее справимся.
В ее голосе звучали решимость и независимость, которые он научился уважать. Он взял письма, и они вместе стали их просматривать. Это были старые письма студенческих времен, наполненные юношескими мечтами, увлечениями, надеждами и утопическими теориями, и боюсь, молодые люди не узнали своих отцов в мертвом прахе былого. Они хранили мрачное молчание,
— Ничего, ничего, Джо. Но, пожалуйста, не читай этого письма. О, как странно, как невероятно!
Однако после недолгой полушутливой борьбы Джо все же завладел письмом. Потом он прочитал вслух строки, написанные его отцом тридцать лет назад.
«Благодарю тебя, дорогой друг, за все, что ты пишешь о моей жене и сыне. Благодарю тебя за напоминание о нашей юношеской клятве. Я знаю, мой сын ее выполнит, если будет любить тех, кого любит его отец, и если даже ты женишься еще нескоро. Я счастлив за тебя, за нас обоих, что это мальчик. Да пошлет тебе бог, дорогой Адаме, хорошую жену и дочь, которая сделает моего сына таким же счастливым».
Джо Силсби отвел взгляд от письма, взял в ладони улыбающееся и заплаканное лицо Элис, поцеловал ее в лоб и со слезами на своих печальных глазах произнес: «Аминь!»
Я склонен полагать, что бывшие знакомые миссис Райтбоди сказали то же самое, когда год спустя мисс Элис сочеталась браком с молодым адвокатом, уже завоевавшим уважение и популярность, хотя, по слухам, он был сыном осужденного конокрада. Кое-кто помнил калифорнийскую историю и усмотрел в этом событии ее подтверждение, однако большинство считало, что мисс Элис заслужила такой брак за свое поведение по отношению к мистеру Марвину, а поскольку сама мисс Элис весело смотрела на это именно так, то не вижу, почему бы мне и не считать конец моего рассказа очень счастливым.
Перевод Н. Бать
ПРИЗРАК СЬЕРРЫ
В благоуханном сосновом лесу, где каждый звук поглощался сухим прахом опавшей коры и свалявшимся мхом, царила бесконечная тишина. Лежа на спинах, мы глядели в высоту, где только после ста футов пустого пространства начинали протягиваться первые ветви, образующие над нами плоский полог. Там и сям свирепое солнце, от чьего назойливого преследования мы только что спаслись, искало нас, но его острое лезвие затупливали и отводили в сторону горизонтальные ветви, а его сияние растворялось в облачной дымке под сводами, венчающими темно-бурые колоннады вокруг нас. Мы находились в другой атмосфере, под другим небом, да и в другом мире, не похожем на тот, ослепительный, только что покинутый нами. Суровая тишина до такой степени казалась неотъемлемой частью благодатной прохлады, что некоторое время мы не решались заговорить — так и лежали, безмолвно растянувшись на ковре из сосновых игл. Наконец молчание нарушил голос:
— Спросите старика Майора; он все знает об этом!
Под носителем этого воинского чина подразумевался я. Вряд ли нужно объяснять какому-нибудь калифорнийцу, что из этого никоим образом не следовало, будто я был «майор», или будто я был «старик», или будто я знал что-нибудь об «этом», и даже что за «это» имелось в виду. Фраза являлась одним из традиционных зачинов беседы, разновидностью светской преамбулы, обычной для бесед на старательском жаргоне. Но так как меня всегда называли Майором — вероятно, не с большими основаниями, чем говорящего, старого журналиста, называли Доктором, — я отодвинул ногой седло, чтобы видеть лицо говорящего на одном уровне с моим, но ничего не сказал.
— О призраках! — продолжал Доктор после паузы, которую никто не нарушил (чего он, впрочем, и не ждал). — О призраках, сударь вы мой! Вот что нам интересно. Раз уж мы торчим здесь, в унылом склепе округа Калаверас, почему бы не попытаться о них разузнать, а?
Никто ничего не ответил.
— Взять, например, дом с привидениями в Кейв-Сити. Не больше мили-другой отсюда. Он стоял у самой дороги.
Гробовое молчание.
Доктор (обращаясь в пространство):
— Да, сударь вы мой, странная была история.
Все то же невозмутимое равнодушие. Мы все знали, что Доктор — мастер рассказывать, знали, что сейчас последует рассказ, и знали, что стоит перебить Доктора — и он замолчит. Вновь и вновь во время наших поисков золота, одно слово вежливой просьбы продолжать, сильно выраженное любопытство, даже молчание, сопровождаемое слишком нетерпеливой позой, заставляло Доктора сразу же заговорить о другом. Вновь и вновь мы наблюдали, как несмышленый новичок, изумленный нашим равнодушием, спешил подбодрить Доктора и никак не мог понять, почему интересное повествование неожиданно обрывалось. И мы ничего не сказали. Судья — еще
— Да, сударь вы мой, — продолжал Доктор, спокойно закидывая руки за голову, — довольно-таки любопытно все это было. Все, кроме убийства. Это-то меня и удивляет, потому что в самом убийстве не было ничего нового, ничего необычного, трогательного, загадочного. Так, банальщина, материал для заметки петитом. Банальный старатель пробавляется черствым хлебом да бобами и наскребает достаточно денег, чтобы съездить повидаться с родней. Банальный убийца натачивает банальный нож, заряжает банальные кремневые пистолеты с медной отделкой и в одну темную ночь является к банальному старателю, отправляет его к родне на несколько поколений назад и забирает деньжата. Уж тут-то ничего загадочного нет; раскрывать нечего, дальнейших открытий в деле нет и быть не может. Призраку беспокоиться не следовало бы — во всяком случае солидному призраку! Мало того, в Калаверасе каждый год происходит больше сорока таких вот банальных убийств, без каких-либо юбилейных визитов с того света, без каких-либо посягательств на мир и спокойствие тех, кто остался в живых. Знаете, братцы, за одно это я склонен осуждать призрака из Кейв-Сити. Плохой прецедент, сударь вы мой. Если так и впредь будет продолжаться, то все дороги окажутся забитыми разными субчиками, которых некогда укокошили мексиканцы да разбойники; этого-то добра в любом лагере, в любой лавчонке вдоволь найдется — а кто тогда поручится за безопасность ныне здравствующих и их имущества? Что вы, Судья, скажете по этому поводу, как беспристрастный законовед?
Ответа, разумеется, не последовало. Но Доктор любил изводить слушателей, в подобные моменты пускаясь в длительные рассуждения, надеясь, что его перебьют, и некоторое время продолжал распространяться о том, что того и гляди наступит пора, когда джентльмену нельзя будет свести счеты с недругом, не опасаясь впоследствии неудобств спиритического характера. Но это отступление, казалось, никто и не слушал.
— Так вот, после убийства хижина долгое время стояла пустая, от нее старались держаться подальше. В один прекрасный день в лагерь явился в поисках жилья и свободного участка ободранный старатель, одичалый от тяжелого труда и еще более тяжелого невезения. Ребята посмотрели на него и решили, что он человек бывалый и призраком больше, призраком меньше для него ничего не значит. И послали его в хижину, где было нечисто. При нем находился большой рыжий пес, почти такой же страховидный и свирепый, как он сам; и наши молодцы гордились своей практичностью: и кров этому старому бродяге предоставили и всякой нечисти насолили, как положено добрым христианам. На старикана-то они мало надеялись, а всю ставку делали на пса. Тут-то они и просчитались. Дом стоял почти в трехстах футах от ближайшей пещеры, в лощине, и темными ночами было там так же одиноко, как на вершине Шасты. Доведись вам увидеть то место в пору, когда луна едва освещает кустики чапараля, похожие на чьи-то согнутые тела, а осколки кварца поблескивают, как черепа, вы бы поняли, что взял на себя этот малый со своим псом. Они вступили во владение под вечер, и старый горемыка принялся готовить ужин. Поужинал, сел у догорающего очага и закурил трубку, а пес разлегся у его ног. Вдруг «тук! тук!» — в дверь постучали. «Войдите», — пробурчал старик. Снова «тук!». «Да входи же, черт тебя дери!» — говорит старик; вставать и отворять дверь ему не хотелось. Но никто не ответил, и тут — бац! — разбивается единственное целое стекло в единственном окне. Горемыка увидел это и осатанел; встает, хватает револьвер и идет к двери, а пес ощерился — и за ним. Старик распахивает дверь — никого! А пес, на что уж свирепый, съеживается и начинает пятиться шаг за шагом, дрожит и трясется и, наконец, забивается в угол очага, а на хозяина и не посмотрит. А тот захлопывает дверь, и снова — бац! На этот раз внутри. И только когда он огляделся и увидел, что в хижине никого нет, он, ни слова не говоря, выскакивает наружу и давай бегать вокруг хижины, но и там ничего не находит — все темно и тихо. Тогда, ругаясь, он возвращается под крышу и кличет пса. А эта громадная рыжая тварь, на которую ребята готовы были все свои деньги поставить, забилась под койку, и пришлось ее оттуда вытаскивать, как енота из дупла. Лежит, ощетинившись, глаза выпучила, каждая жилка трясется от страха. Позвал хозяин пса к двери. Тот пополз, остановился, принюхался и дальше ни с места. Хозяин его обругал, замахнулся на него. И, знаете, что пес тогда сделал? Он бочком пополз в сторону и, прижимаясь к койке, сплющился, совсем как лезвие ножа. Потом останавливаете я на полдороге. Потом этот поганый пес очень-очень осторожно встает и идет, подымая по очереди одну лапу за другой, и все дрожит, и все дрожит. Опять остановился. Пригнулся к полу. А потом как прыгнет — не вперед, а вверх дюймов на шесть от пола, как будто…