Собрание сочинений. Том 3
Шрифт:
Костюк, не оборачиваясь, но чувствуя, что председатель приближается к нему, провел рукой по лицу.
— Что же, ответственную жизнь предоставили, — сказал он довольно. — Рай!..
— А ты как думал? Да только до рая еще далековато. Рай, Костюк, сделать надо, рай сам в руки не дается…
— А чего ж, и сделаем, — спокойно, с достоинством ответил Костюк, — раз мы есть сталинские уполномоченные и нам эта жизнь предоставлена… Чего ж не сделать… Вот, перво-наперво, ветряки надо поставить, — сурово провозгласил он по праву старейшего, и председатель кивнул головой. —
— Ну, ну, ну… Давай, давай…
— Пчелу завести. Ты гляди, какой воздух духовитый, чистый мед. Пчелу, пчелу — первым делом. Лодки завести для рыбы, — продолжал он в радостном порыве освоения новой жизни, в азарте первого вживания в нее. — Море ж стоит, само просит — бери.
— Это верно, рыбу возьмем. Ну, ну? — поощрял его председатель.
— А ту ущелью — вон, по-над скалою — всем колхозом завалить бы снизу, дамбу сделать, — такой ставок будет… Там нехай гусятки роятся. Оттель и сады поливать. Понятно?.. Тут раз и плюнуть, на два каких-либо лета работы. Зато!.. Чуешь, председатель?
— Да чую, милый, чего ж мне не чуять!.. Я ж сам с глазами… Ну, давай, давай!
Толпа стояла за Костюком, молча слушая его. Он был самый старый, самый из всех недовольный, брюзгливый, требовательный, но зато и самый опытный. Где только не побывал он за всю свою жизнь — и на Кавказе, и на Дальнем Востоке, и в Туркестане, — и отовсюду возвращался в родное село, нигде не найдя ничего, что было бы милее его сердцу. А теперь Костюк, видать по всему, не собирался назад. Нет, не собирался! Ужалила его здешняя красота и покорила навеки.
Сонно потягиваясь, женщины выходили из домов, оглядывая их осторожными взглядами и сравнивая с соседскими. Вышла и его сноха. Костюк, не взглянув на нее, продолжал шутейно, ободряюще:
— И вино в здешних местах легкое, здоровое вино, и табак тоже легкий, а варенья, бабы, будете варить с кизила — вон его на горах тучи, да с терну, да с того с ореху зеленого, как грузины варят, а то с персика, а водку гнать — с косточков, добрая водка! И жить нам здесь до полного счастья.
Никто не прерывал старого Костюка…
Задумался и он.
Конечно, каждый понимал, что не с варенья придется начинать жизнь на этой трудной, каменистой земле, но уж так хотелось всем, чтобы было действительно хорошо, что слова Костюка о варенье встречены были веселыми улыбками, оценившими добрую его шутку. Повеселела и сноха Костюка, и красивое, но капризно-сварливое лицо ее приняло милостивое выражение.
«И трудно и невесело будет вначале здесь, на новом месте, — думал Костюк, — но душа человеческая любит, чтобы где-то впереди, за извилинами тяжелого пути, светило солнце».
И это дальнее солнце он видел, он почти чувствовал его легкую теплоту…
«А трудности… Да боже ж мой, когда их не было! А тут, смотрите, какая красуется жизнь, берите ее с любого края!..»
И Костюк снял с седых волос шапку, и все сняли вслед за ним:
— Рай нам отвел ты, дорогой товарищ Сталин. Дай бог тебе здравия, а нам — удачи!
И
А солнце, оседлав золотисто-зеленые горы, уже захлестывало мир. И стояла вокруг тихая красота, такая, какой еще не видели эти люди.
1945
Чья-то жизнь
Собрание партийного актива закончилось вечером в субботу, и все прибывшие из района заторопились домой.
Стояла тихая веселая зима с устойчивыми погодами, вечера напоминали весну, длились нескончаемо долго и были полны такого очарования, что даже люди, никогда не обращавшие внимания на природу, невольно поддавались ее ласковому влиянию.
Дорожный инженер Горюнов заранее сговорился с агрономом Чириковым, что тот довезет его до дому на колхозной таратайке. Но когда они вышли из Дома культуры, где происходило собрание, и, наскоро попрощавшись с многочисленными знакомыми, завернули за угол, где их должен был ждать колхозный конюх, Виктор Андреевич, то вместо таратайки встретил бригадира-виноградаря Грищука с сыном, слушателем сельхозтехникума. Оказывается, председатель колхоза таратайку прислать прислал, но на нее, помимо колхозного агронома Чирикова и Грищука с сыном, приказал забрать еще пропагандиста из райкома. За ним-то конюх сейчас и побежал. Было ясно, что придется итти пешком, потому что искать другие колеса было уже поздно.
— Ну и прижимист мой председатель, действительно «Скорпион»! — смущенно проворчал Чириков.
— У вас в «Калинине» разве он? — сразу догадавшись, о ком идет речь, спросил Горюнов. — Тогда я даже удивлен, что он таратайку прислал. Я ведь этого вашего «Скорпиона» еще до войны знал — хозяин замечательный, но человек прямо никуда…
Речь шла о председателе колхоза имени Калинина, Серапионе Шухмине.
— Человек трудный! — машинально согласился Чириков, все еще надеясь найти выход из неудобного положения. — Может, нас подхватят военные из санатория?
— Да нет, они уже уехали. А давайте пойдем пешком, может быть, кого встретим по дороге, а не то ваш конюх нас догонит в случае чего…
— А что ж, пешком так пешком! — с напускной легкостью согласился агроном, делая вид, что ему все равно, и, предупредив Грищука, что они уходят вперед, пошел с инженером к выезду на шоссе.
За околицей районного центра их бегом догнал сын Грищука, вихрастый парень с драчливым выражением лица.
— И я с вами! — восторженно прокричал он издали. — Не возражаете?
— Если в складчину, так возражений нет, — не особенно любезно ответил Чириков, все еще переживающий стыд перед Горюновым за случившееся недоразумение. — Я ему сегодня закачу скандал! Это же, чорт его знает, что такое… — бурчал он обиженно…
Я вашего председателя давно знаю, он скандалов не боится, — засмеялся инженер. — Я ему как-то в лицо сказал. «Недаром, — говорю, — вам эдакое прозвище дали». А он мне: «Потому я «Скорпион», что заработал колхозу миллион». И еще смеется, бесстыжий!