Собрание сочинений. Том 3
Шрифт:
По пути на пост он еще сказал ему несколько раз:
— Нам такие замашки никак не годятся. Что вы, товарищ комвзвода, Скобелёв, что ли? Ну, побили, ну, отогнали, ну и что? А подождал бы нас, окружил бы здорово и всех взяли бы, как в аптеке.
С поста донесли о происшедшем в штаб, и получился приказ: комвзвода Чвялева со всем барахлом — в штаб отряда.
На утро изготовил Чвялев трех коней — себе, жене и коноводу, поклал барахлишко в переметные сумки за седла и, не попрощавшись ни с кем, отбыл.
До штаба шло
— Смотрите, матерь моя несчастная, басмачи нам дорогу режут!
Смотрят — действительно, едут десять человек в туркменских халатах, на головах чалмы, за спинами винтовки с рогатинами, рассыпались цепью и норовят забрать в кольцо трех военных.
— Что это, они из нас садистов каких-то строят, — сказал Чвялев, — как будто мы дети или кто. Из-за их, дикобразов, я поста лишился и звание загубил. А ну! — крикнул он, — заходи тремя колоннами, я — в лоб, ты, Филипп, — слева, а ты, Валечка, справа залетай — и рубайте их, рубайте без всяких сомнений.
Крикнули «ура» и пошли тремя колоннами в атаку, девятерых изрубили, а десятый, валясь с коня, на перерубленном седле выскочил из-под самых рук и, отстреливаясь из пистолета, пропал за барханами. Чвялев за ним, но споткнулся о пулю и упал с коня.
Его ранило в грудь навылет.
— Санитарно, как будто? — спросил Чвялев жену.
Она спустила нижнюю юбку и перевязала ею рану.
— Я вот тебе покажу, дьяволу, — ответила она, — чудовища проклятая, какой ненасытный жеребец! Вот приедем, я тебя прямо в холодную отвезу. Берите, скажу, своего ненаглядного, цацкайтесь с ним, а у меня сил больше нет.
Приехали они в штаб, сдали командира в госпиталь, а сами пошли с докладом.
— В полном смысле садист, — сказала в штабе жена, заплакала и забила себя руками по груди. — Ну, до чего храбрый, скажите на милость, прямо жить с ним нельзя, всю мою жизнь загубил человек. Угомоните его куда-нибудь в арестантские роты или в тихий обоз какой. Ведь через его я родить не могу, не берется во мне заросток, от беспокойства скидываю и скидываю, а какие мои могут быть годы, сами судите!
— Ладно, — сказал начальник, хозяйственно оглядев ее, — мы вашего товарища упекем куда-либо в спокойное место.
А Чвялев лежал в госпитале и думал об экономике храбрости и о том, как будет он отвертываться перед начальством, что говорить и что отвечать. И, сколько ни думал он, никак своей вины не находил, а экономика храбрости вполне казалась ему резонной штукой. Он пытался сравнить себя с басмачом и не мог. У него не было никакой экономики, он не предполагал никаких прибылей и убытков, и то, что им двигало в бою, было другое, не сравнимое с басмаческой храбростью и само по себе никаких границ не имеющее.
Через неделю он мог сидеть, через другую ходить полегоньку и получил два месяца Кисловодска и лечебную книжку № 7093.
В это
— До чего, поверишь, год счастливый, — сказал ему Чвялев прощаясь. — Ах, и до чего же счастливый! Во-первых, пост оставлен за мною, во-вторых, Валька смирилась, развод аннулировала, а в-третьих, — он вынул книжку № 7093, — на целых два месяца в Кисловодск! А там, говорят, бабья, что басмачей, и безо всякой они там экономики храбрости. Ох, и годок!..
В той же палате, где Чвялев, лежали раненые — возвращенец Нури и брат Искандер-бая, басмач Беги, с ампутированной рукой, тот десятый, избежавший чвялевской сабли.
Каждое утро после обхода доктора Чвялев спрашивал басмача:
— Гниешь, дура? Каракульча бар? То-то! Как теперь свой убыток покроешь, а?.. Руки-то ведь нет, а?.. Да и мне грудь испортил, паскуда…
В ответ на его слова басмач твердо протягивал здоровую руку и тихо, одним движением бровей, просил сахару. Чвялев давал ему сахару и вылезал посидеть на воздух. Скоро он стал замечать, что у него пропадают вещи — то ложка валькиного приданого, то носки, то серебряный полтинник, и просто, с добродушной уверенностью он обыскал койку и вещи Беги.
— Воруешь? — говорил он, роясь в ящиках ночного столика, под подушкой, под тюфяком. — А ты того не знаешь, что я пограничник и на всякую вещь глаз имею?.. Это что у тебя, евангелие? — спрашивал он, находя коран. — Брось ее от себя, заразу!
Беги, махая оставшейся рукой, тупо вертелся возле командира, охая, негодуя и растерянно на всех оглядываясь.
— А это чьи носки?.. У кого украл?.. Ах, гад ты, гад несчастный, рази это можно, чтобы пиалу в грязные штаны заворачивать? Поставь пиалу на столик, не бойсь.
Он доставал из-под тюфячка пустые склянки, пучки шпагата, куски проволоки, спички, кнопки, использованные бинты и находил свою ложку или свой полтинник. Назавтра он обнаруживал у себя новую пропажу и снова устраивал обыск.
Палата с чувством невероятнейшего азарта следила за их соревнованием. Как ни совершенствовался басмач, Чвялев обязательно откапывал свои вещи, лазая в печь, шаря в вентиляторах, обследуя уборную. Ежедневные обыски стали правилом, на них собирались все жильцы палаты и персонал. Чвялев не пропускал их, почти обязательные, как врачебные процедуры.
— Зачем он крадет, раз его ловят? — спросил следователь.
И Нури сказал свое мнение:
— Жизнь его уходит, жаль ему своей жизни, вот он все и собирает будто для дома, играется. А у пленного курбаши жизни нет.
На эти слова Нури обернулся комвзвода Чвялев и, смутившись, спросил:
— Да ты что, всерьез? Ужли он от тоски это, а? Страдает по жизни — скажи ты!
И сейчас же бросил обыск, прошел к своей койке, лег на нее и сказал с доброю горечью: