Собрание сочинений. Том 4. Повести
Шрифт:
Странник поднял вверх дремучее лицо, долгим, внимательным взглядом уставился на старуху, в путаной бороде означился зуб.
— Неуж угадать еще можно? — спросил он.
— Ох, трудно угадать тебя, касатик, трудно. Да и то, ведь тебя все схоронили давно.
— Поспешили, значится. А ведь никто не угадывал. Обличье потерял, имя потерял, сам себя напрочь забыл… И Адриан вон не признал…
— Легок же на помине оказался, по дороге вспоминали тебя.
— Ну, словно кольнуло меня что — батюшки, он же это! О-он!
— Умрешь, бабка,
В избе наступило настороженное молчание.
— Что же, Митрофан, здравствуй, — сказал Адриан Фомич.
— Уж не обрадовался ли, словно родному?
Адриан Фомич невесело усмехнулся:
— Родной не родной, а вроде свойственника. Венкин-то Кирюха отцом меня величает.
— Может, за это и спасибо отколешь?
— Нет, спасибо не говорю — не за что, но и зла держать смысла нету. Дело прошлое, а ты, поди, за все сполна получил.
— Значит, прощаешь?
— Я-то прощу! Кирюха обещается в отпуск приехать — его сторонись. Как-никак, ты его кровью родительской крестил.
— Что мне твой Кирюха, меня не такие хватали да отступались. А уж хватали, уж сполна, полней некуда. Цел не цел, а до родных палестин добрался. Все вытерпел.
— Ложись спать, Лазарь многотерпеливый. Завтра баню протопим, там, может, вместе с телом и душа отмякнет.
Митрофан показал опять в бороде желтый зуб.
— Все жалеешь, жалостивец. Даже меня… Кхе-кхе!..
— Не судить же мне тебя сызнова.
— Вредный ты человек, Адриан.
— Гос-поди! Что он говорит? — ахнула на печи старуха.
— Дело говорю. Добренькие-то люди никак не полезны. Самый вред от них. Такие, как ты, Адриан, и довели Россию до краю. Добрые да покладистые все вытерпят, все простят — крути шабаш.
— Шабаш-то ты устроил, — напомнил Адриан Фомич.
— Зазря я Венку… Жалел потом. Надо бы тебя, Адриан, да еще кого из ласковых… Венко-то лютый был. Мы с ним — два сапога пара. Столковаться бы нам таким, попробуй тогда прижать к ногтю деревню. Уж не-ет, не-ет!..
— Да что он говорит?! Что?! — плачуще волновалась на печи старуха.
Женька сидел оглушенный. Недавно переживал радость — в тихий мир попал. За стенами — война, а здесь простые, без лукавства, законы: накормить голодного, согреть замерзшего, приютить бездомного. Приютили, согрели, накормили… убийцу! Нет, не бывшего, не раскаявшегося, — если б силы — снова готового убивать. Среди поля, на грязной дороге, просил: «Подвези… Свалюсь…» Просил жалости, просил — будьте добры ко мне. И получил… «Надо бы тебя, Адриан…» Тебя убить, тебя, которым открыл дверь в свой дом. Того, кто поделился последним куском хлеба! Именно за это, за доброту! Убить?.. А если б оттолкнули — сдыхай на дороге, нисколько не жаль! — уважал, славил?.. Не связывается, не воспринимается — дико! Не человеческое… Нет, даже звериным назвать нельзя. Зверь и тот на ласку не огрызнется. Что же это такое?..
Сидит растрепанным
Женька взорвался:
— Такие!.. Такие среди людей!.. Да близко подпускать нельзя! Гнать, как прокаженных! В клетки запирать…
Митрофан презрительно повел в его сторону твердым носом:
— Ты уж молчи, мозг куриный, только и можешь что квохтать.
— Не-ет! Я и не квохтать могу! Я и с автоматом ходил… На тех, кто убийство-то заслугой считает… Ты же враг! Старый только. А то мы бы с тобой по разные стороны фронта встали… Эх, жаль, жаль! Святое бы дело против такого!..
— Повидал я петухов и понаслышался: зло, насилие, мол, разрушим, в крупу его истолчем. А оно, зло, плодуще, из каждой толченой крупинки яблоком вызревает. Чем мельче толчете, тем больше его растет. Уж лучше бы копили зло-то, в одной куче держали — оно, поди, и пригодилось бы при случае.
— Как же ты, Митрофан, свое зло с богом паруешь? — спросил Адриан Фомич. — Или забыл уже бога? Вспоминаешь ли, что из-за него сразу двоих на тот свет отправил?
— Только дурачки бога добреньким видят. А для бога зло вроде посошка.
— О господи! Речи-то какие! — простонала на печи старуха.
— Убийцы с богом-то дружат! — выкрикнул Женька. — Вот гитлеровцы… У них у каждого солдата на пряжке написано: «Готт мит унс!» «С нами бог» — то есть…
— Люди в страхе перед господом жить должны. А страх через добро не добудешь.
— Ты, Митрофан, смотрю, шибко вырос, — Адриан Фомич поднялся из-за стола. — Кажись, дальше убийцы расти некуда, ан нет, еще выходит, можно подняться — совсем уж в кромешные ненавистники. Давайте-ка спать. Во сне-то и такого терпеть можно.
— Не боишься, добренький, — старец показывал из бороды желтый зуб, — что я добротой твоей попользуюсь. Я ведь убийца, и ухваточки у меня арестантские. Может, ночью вот встану да с ножичком прогуляюсь по избе.
— Ох! — охнула Евдокия. — Выгони его, батя. Не с нами, так с ребенком что сделает. У-у, проклятущий, такую срамоту порешь и не стыдишься.
— Пугает он, Дуняха. Еле жив, глянь-ко, с курицей не справится, а тут двое мужиков в избе.
Женька тоже поднялся:
— До сих пор только издалека, из окопа убийц видел. Чтоб так близко — впервые.
— Страшон, поди? — спросил старец, укладываясь на полу вдоль печки, ногами к порогу.
— Нет, гнусен.
«С ножичком прогуляюсь по избе…» Конечно, это сказано просто так, чтобы попугать — шуточка убийцы.
Илья Божеумов днем остерегал: враги… будь начеку. Но таких ли врагов имел он в виду? И как бы сам Божеумов отнесся к прохожему старцу? Да, наверное, так же, как и он, Женька: сплюнул да отвернулся, иначе и не поступишь. Нелепо воевать с таким. Лежачего не бьют, а этот, считай, лежит в гробу. Враг отживший.