Собрание сочинений. Том 5. Покушение на миражи: [роман]. Повести
Шрифт:
Сорок лет я как умел рассказывал детям о прошлом и свято верил — это им пригодится в будущем. В светлом будущем, только в светлом! Я считал себя его строителем.
Лена Шорохова…
Мне как историку в общем-то хорошо известно, чем кончались усилия тех, кто пытался создать „новый порядок“ через „убить каких-то“, через лагеря с газовыми камерами и колючей проволокой. Светлое будущее! Лена Шорохова не уберет из этого будущего колючей проволоки.
Мне под ноги упала
Сначала в поле моего зрения попали туфли, мужские, монументальные, на толстой подошве, потом пола темно-синего плаща, крупные руки с натруженными венами и, наконец, яркое клетчатое кашне. Я вздрогнул — в клетчатом кашне тонул скошенный подбородок. И оскал рвущихся вперед зубов…
Надо мной стоял и улыбался он… Антон Елькин.
На нем новенькая, чуть посаженная набок шляпа, да и весь он с иголочки новенький, необмятый, показательный, как бесхитростно выряженный манекен в витрине провинциального магазина. Только лицо выставочного Елькина не гладкое и не запоминающееся, а потемневшее, сморщенное, по-прежнему порывающееся вперед вслед за острым носом, и по-прежнему верхняя губа не прикрывает хищных зубов.
— Николай Степанович, вы не узнаете меня?
В сквере пусто, не считая Пирата, восседающего вежливо и скучающе. За реденькими подстриженными кустами, за неширокой полосой асфальта юная мамаша толкает детскую коляску к дверям магазина. Пронеслась мимо „Волга“… „Мне не надо спасать свою шкуру. Это намного облегчает мою задачу…“ — автор письма не сомневался в своем успехе. И каким гангстером должен стать за это время Антон Елькин?..
— Ну, конечно, где вам узнать меня, Николай Степанович. Таких, поди, тыщи прошли мимо вас.
Обмерший на скамейке, молчаливо пялящий глаза, судорожно вцепившийся в ремешок неказистой скучающей собаки — ощущение собственной нелепости придало мне силы, голос мой был чужим, глухим и бесцветным:
— Таких, как вы, немного… Елькин.
И он возрадовался, показывая все свои зубы:
— Узнали! Надо же!.. А я второй день возле школы толкаюсь — вдруг да, думаю, вдруг… Никого так не хотелось встретить, как вас, Николай Степанович.
— Что ж, вот… встретили.
— Надо же! Повезло!
Он топтался, а в любую минуту в скверик могли войти люди, и скоро должен вернуться мальчишка…
— Знаю, знаю, вы меня не любите… да за что?! Подлецом был, каюсь!
Не только в его голосе слышалась непонятная радость, но, странно, глаза его выражали смущение.
— Но теперь я другой, Николай Степанович, совсем другой! Человеком стал. Под Москвой работаю, в научном ОКБ, токарем, шестой разряд имею.
— Очень рад.
— Вот в газетке прочитал о вас и засосало… Над кем измывался, гаденыш! Совесть покою не дает: пакостил вам, а вы… Хотите, верьте, хотите, нет, а вы — да, да! — от паскудничества меня отвадили.
—
— Эх, Николай Степанович! Думаете, не знаю — заступались вы за меня, чтоб из школы не исключали… Один вы, все остальные учителя словно с цепи сорвались. А я им столько не насолил, сколько вам…
Уже подбирающийся к старости мой бывший ученик, которого при всем желании я не мог бы назвать удачным. Толща десятилетий, собственно, вся его самостоятельная жизнь — лицо-то в морщинах! — пролегла между нашим расставанием, никак не добрым, и этой минутой. Сейчас вижу в его узко посаженных к переносице глазах подозрительную влагу, и зубастая улыбка вовсе не хищна, а растерянна.
— Неужели вы меня вспоминали? — искренне удивился я, все еще не смея верить.
— Николай Степанович! — с жаром, с содроганием. — Я потом все, все кусочек по кусочку складывал: и как вы меня гоняли на уроках и как хорошие отметки ставили, ежели отвечал, и колы всаживали… Честные колы, Николай Степанович! Кусочек по кусочку сложилось, как вы за меня, скотину, воевали. Против меня — за меня! А верно, верно, хотел вас… да, кирпичом! Вас!.. О-о! Уже взрослый был, а как про это подумаю, так кипятком обдает. Стыдно! Стыдно! И за белые брюки стыдно… — Елькин подался вперед, задышал. — Если можете… простите меня — за все разом!
Господи! За прошлое, ушедшее, прощать не только просто, но и приятно.
— Давно вас простил, — ответил я.
И Елькин возликовал, затоптался, замахал рукавами новенького плаща.
— Я знал, знал! Да разве такие, как вы, зло могут помнить?.. Вот ежели бы я… Эх, сделать бы вам что-то, пусть малое, но хорошее! Но где там… Не дано.
— Вы уже сделали, Елькин.
— Что?
— Добрые слова сказали. И вовремя.
Он подавленно махнул рукой.
— Вам? Мои слова?.. Эва! Поди, со всех сторон одни благодарности слышите. От культурных людей, не мне чета… А в газетах сколько хороших слов о вас понаписали…
— А ваши дороже.
— Ну-у…
Пес обрадованно вскочил.
— Вот и я… Спасибо, дяденька.
Мальчишка, запыхавшийся, розовый, счастливый, держал в руке бумажный кулечек — концентрат будущей собачьей мудрости.
— Десять копеек сдачи возьмите… Пират! Ко мне!
У меня отняли собаку, я поднялся, протянул руку Елькину.
— Вы даже не представляете, как мне сейчас помогли.
— Ну-у… — Елькин почтительно подержался за мою руку. — Если такому балбесу большое добро сделали, то хорошие-то ученики, те, кто брать могли, что тогда получили? Ну-у…
Он, задохнувшийся от уважения, все-таки под конец подпортил мне праздник. Хорошие ученики… вроде Лены Шороховой. Да, они брали у меня все, что давал. Поблагодарит ли в будущем меня Лена Шорохова? И тот бывший, что написал письмо, не из хороших ли учеников?..