Собрание сочинений. Том 5
Шрифт:
Один доктор-травматолог рассказал мне следующую историю. Две подружки, фабричные девчонки, темной ночью возвращались домой, отпраздновав в кафе вдвоем не такой уж веселый день рождения одной из них.
Рожденница попросила подругу переночевать у нее, потому что бывший муж преследовал ее и мог ворваться к ней. Так оно и случилось. Он ворвался, пьяный, с приятелем, и начал избивать бывшую жену, по-фашистски прижигая ее грудь зажигалкой, а приятель держал в это время за руки его бывшую несчастную жену. Ее подруга, защищая ее, швыряла в двух потерявших разум дружков чем попало, крича что было сил. Нападавшие испугались и сбежали. Когда обе девчонки обратились в «Скорую помощь», травматолог обнаружил и на груди подруги,
На нее настолько подействовали пытки, которые она видела собственными глазами, что и боль, и следы пыток перешли к ней. Травматолог рассказал мне, что так случается в мединститутах со студентами при изучении симптомов болезней. Если бы все в мире обладали такой чувствительностью к чужим страданиям, может быть, люди что-то бы поняли?
Я думаю, что в этом смысле мы все должны быть докторами друг друга. Хирург не имеет права быть сентиментальным во время операции. Но настоящий доктор не должен привыкать к смерти и быть равнодушным к пациентам.
Согласно Джону Донну, наша отзывчивость есть сложная система колоколов и колокольчиков под кожей, звонящих нам о всех болях на свете. Культура человечества и заключается в том уровне нравственной цивилизации, который определяется чувствительностью к чужим болям.
Какой доброй была бы жизнь, если бы все мы обладали тонкостью ощущения чужих страданий, как та фабричная девчонка, на чью кожу перешли ожоги и синяки ее подруги, и какой мудростью мы бы все обладали, если бы на нас то и дело вспухали кровавые следы пыток в тюрьмах?
Мы стали бы все умней и добрей, и если бы на нашу кожу перешли все побои пьяных мужей со всех унижаемых женщин на свете, все раковые опухоли в госпиталях.
Эгоцентризм, сидящий внутри даже лучших из нас, мешает нам быть настолько болеприимными, чтобы все это вместить в нашу душу. Но мы напрасно этого страшимся, ибо нам тогда стало бы труднее, но и легче жить. Ведь совесть наша стала бы тем чище, чем больше она беспокоилась бы о других.
Телевизионный экран становится тем подносом, на котором нам ежедневно подносят меню из человеческих страданий. На одном ТВ в воздух взлетают взорванные прохожие в Тель-Авиве, на втором палестинские дети в Газе швыряют камнями в израильских солдат, на третьем израильские ракеты летят в палестинских детей, на четвертом полицейские избивают дубинками афро-американцев в США, на четвертом мы видим эфиопских детей с животами, вздутыми от голода, на пятом сомалийских пиратов, захватывающих мирные суда, на шестом русские дальнобойщики перекрывают дороги, протестуя против дорожного бандитизма.
Мы видим сегодня на апокалиптических экранах то, что перечислять даже тошно, что складывается в угрожающую мозаику, надвигающуюся со стен наших собственных жилищ на человечество как реальная угроза пока еще холодной Третьей мировой войны, опять расколовшей нас гигантским айсбергом. Одно движение, и чьи-то страдания будут переключены на развлечения. Телевидение – это самообман. Оно помогает нам чувствовать, что мы участники истории. А на самом деле мы лишь потребители визуальных иллюзий с телеэкрана. Слишком просто выключить на нем наш ежедневно наблюдаемый позор взаимоуничтожения и запить его джин-тоником.
Однажды даже Сталин, празднуя победу над фашизмом, нашел в себе мужество признать, что народ вырвал эту победу, несмотря на несправедливости, допущенные перед войной. Он первый и единственный раз в жизни покаялся, что всячески замалчивают нынешние коммунисты-капиталисты и ни разу не покаялись от имени всей своей партии. Но он покаялся слишком коротко. Это было, может быть, самое короткое покаяние. Сталин перечеркнул свой стыд отсутствием истинной просьбы о прощении на коленях.
Сахаров,
Сахаров старался вложить разум и осторожность в мозг диктатуры навсегда. Не получилось. Хрущев на него только накричал, когда он предложил отменить первую рискованную пробу. Лишь очень немногие поддержали Сахарова. Бессмысленно много погибло людей при испытании. Исповеди всегда бывали наказаны теми, чья главная забота – скрывать свои мысли. Но самый болезненный секрет был в том, что у них не было души, куда можно было бы прятать секреты. Самые опасные политики – это те, чьи личные секреты становятся секретами государства. Эти люди лгут в своих дневниках. Их мемуары становятся антологиями лжи. Они лгут даже своим отражениям в зеркалах. Но многие из них рискнули самым дорогим для каждого – своей жизнью, настаивая на испытании. Потери атомщика ужаснули. Именно это чувство ответственности за человеческие жизни кардинально изменило Сахарова, постепенно превратив его из великого ученого в великого мыслителя-гуманиста, сделав вовсе не врагом собственного государства, а врагом войны как таковой.
Я познакомился с Вернером фон Брауном гораздо раньше, чем с Сахаровым, но между ними была пропасть. В Сахарове жили Толстой, Ганди, Чехов. В технаре, и только, Вернере фон Брауне я не нашел ни Гете, ни Томаса Манна, ни Генриха Белля. Исповедаться даже на ухо Христу – это подвиг, но исповедаться перед всем человечеством – это нечто большее. Трагедия Хрущева в том, что в 1956 году на Двадцатом съезде он пошел на риск осудить сталинские преступления, но не нашел в себе мужества признать и свою вину в этом. Если бы он решился и на это, он бы мог потерпеть полное поражение, но была бы и редкая возможность начать перестройку на столькие годы раньше.
И тогда бы не было ни массового расстрела шахтеров во время их голодной забастовки в Новочеркасске, ни жестокого подавления восстания в Будапеште, не было бы ни Берлинской стены, ни ракет на Кубе, ни советских танков в Праге, ни диссидентских процессов в Москве, войны в Афганистане. Это показывает, как страх перед исповедью становился исторической виной. Историческая вина – это синоним опухоли, разрушающей мозговую ткань. Она требует опасной операции. Но удаление мозговой опухоли возможно только через публичную исповедь, и это требует огромного мужества политических нейрохирургов.
Помечтаем хотя бы на мгновение. Представим себе обмен исповедями лидерами многих стран. Без риторического и циничного торгашества одного за другим. Как прекрасно было бы услышать Горбачева, признающего свои разрушительные экономические ошибки. Как прекрасно было бы увидеть ошибки Буша-младшего, исповедующегося, что вместо празднования его победы над Багдадом и отвратительно кровавой расправы Саддама ему надо было бы признать, что он не сумел предвидеть распада устоявшихся структур, все-таки сдерживавших хаос многочисленных религиозных взаимоненавидящих групп и размывающих все прежние опоры, не исключая и новых, но уже ненавидимых совместно со всем коренным населением. Как прекрасно было бы увидеть корейского Кима, отказавшегося по доброй воле от собственного культа личности. Или Ельцина, покаявшегося в необдуманном разрушении СССР, в который было вложено столько сил, столько надежд. К сожалению, все эти прекрасные мечты относятся более к фантастике. Но хотя бы кто-то должен же мечтать в этом мире, чтобы он очистился сам от своих грехов и преступлений! Насколько чище стало бы на поверхности нашего земного шара.