Собрание сочинений. том 7.
Шрифт:
Этим вечером Нана имела в Мабиле потрясающий успех. Когда около десяти часов вечера появилась она, там уже стоял полный содом. Эти классические парижские балы обычно собирали всех молодых гуляк, представителей парижского света, бесчинствовавших грубо и бессмысленно, по-лакейски. Под гирляндами газовых фонариков стояла невероятная толчея; черные фраки, вычурные туалеты декольтированных дам в соседстве со старенькими затрапезными платьишками — все это кружилось, ревело, подхлестываемое пьяной удалью. В тридцати шагах от оркестра не было слышно ударов литавр. Никто не танцевал. Пошлые остроты, неизвестно почему вдруг полюбившиеся публике, передавались из уст в уста. Каждый лез из кожи вон, стараясь развеселить себя и других. Семь каких-то женщин заперли в раздевалке, и они с плачем умоляли выпустить их на свободу. Кто-то нашел
Только во вторник Нана опомнилась от переживаний, вызванных ее триумфом. Утром она беседовала с мадам Лера, которая пришла сообщить о здоровье Луизэ, — после скачек малыш простудился. Нана, задыхаясь от волнения, пересказала тетке историю, занимавшую весь Париж. Вандевр, которого в вечер скачек исключили из жокей-клуба и клуба «Империаль», на следующий день поджег конюшни и сгорел вместе со своими лошадьми.
— Он мне несколько раз об этом говорил, — твердила Нана. — Чисто сумасшедший!.. Вот набралась-то я страху, когда мне вчера вечером об этом сообщили! Понимаешь, он вполне мог меня укокошить как-нибудь ночью… И почему он не предупредил меня насчет этой кобылы?.. Я могла бы целое состояние выиграть!.. Он сказал Лабордету, что если я буду в курсе дела, то непременно тут же все разболтаю своему парикмахеру и разным мужчинам. Очень красиво с его стороны! Нет, нет, не могу я его жалеть.
Затем, поразмыслив, Нана окончательно рассердилась. Тут вошел Лабордет: он получил деньги по всем пари и принес Нана сорок тысяч франков. Но это лишь усугубило ее досаду, ведь можно было выиграть целый миллион! Лабордет, который делал вид, что вся эта история его не касается, начисто отрекся от Вандевра. Эта знать давным-давно выродилась и обычно кончает самым глупейшим образом.
— Ну нет, не скажи, — прервала Нана, — вовсе это — не по-дурацки — сжечь себя в конюшне. Я, наоборот, считаю, что он умер молодцом. Конечно, я его в этой истории с Марешалем защищать не намерена. Что глупо, то глупо! Подумать только, у Бланш еще хватило наглости во всем обвинить меня! А я ей в ответ: «Я, что ли, велела ему мошенничать?» Верно ведь? Просить денег у мужчин — вовсе не значит посылать их красть. Скажи он мне прямо: «Ничего у меня больше нет», — я бы ему ответила: «Ну и что ж, давай попрощаемся». И все бы на том и кончилось.
— Совершенно верно, — степенно подтвердила тетка. — Если мужчины упрямятся, пусть сами на себя пеняют.
— Ну, а под конец праздничек он устроил шикарный, ничего не скажешь! — подхватила Нана. — Говорят, до того было страшно, что в дрожь бросало. Людей услал, сам заперся в конюшне и керосин захватил! И как пылало-то, страсть! Ты только пойми, штука огромная, вся из дерева, а внутри солома и сено!.. Пламя поднималось высоко, прямо как башня… А самое удивительное — это лошади, не хотелось им ни с того ни с сего жариться. Люди слышали, как они бились, старались выломать двери, по-человечески кричали… Кто там был, до сих пор как очумелый ходит.
Лабордет позволил себе недоверчиво присвистнуть. Никогда он не поверит, что Вандевр погиб. Кое-кто клялся, что видел, как тот вылезал из окошка. Поджег он свои конюшни в состоянии умопомешательства. Только когда начало чересчур сильно припекать, тут он и опамятовался. Человек, который вел себя по-дурацки с женщинами, человек конченый, не мог так храбро принять смерть.
Нана разочарованно слушала его. И нашла в ответ только одну фразу:
— Ах он негодный! Ведь как это могло получиться красиво!
Было уже за полночь, а Нана с графом еще не спали, лежа в широкой постели, задрапированной венецианским кружевом. После трехдневной размолвки Мюффа нынче вечером вернулся к Нана. Сама спальня, казалось, дремала, влажно и жарко дыша благоуханием любви, и в слабом свете лампы расплывчатыми бесцветными пятнами выступала белая полированная мебель, инкрустированная серебром. Спущенный
— Ты веришь в бога, душенька? — спросила вдруг Нана после минутного раздумья, с серьезным, строгим лицом, ибо, как только разжались объятия любовника, ее вдруг охватил суеверный ужас.
С самого утра Нана жаловалась на недомогание, твердила, что в голову ей лезут разные идиотские, по ее выражению, мысли о смерти, об адских муках. Порой случались такие ночи, когда на нее нападал детский страх, терзали наяву кошмары, полные бредовых видений. Она снова заговорила:
— Как по-твоему, попаду я в рай или нет?
По телу ее прошел трепет, а граф, удивленный этими странными вопросами, заданными в подобную минуту, почувствовал, что в его душе верующего католика пробуждаются угрызения совести. Но тут Нана, громко всхлипывая, упала ему на грудь, она судорожно цеплялась за графа, рубашка скользнула с ее плеча, волосы рассыпались.
— Я боюсь смерти… Боюсь смерти…
Нечеловеческими усилиями он вырвался из ее рук. Он сам боялся поддаться внезапному приступу безумия, жертвой которого стала эта женщина, прильнувшая к нему всем телом, боялся ее прилипчивого ужаса перед неведомым; и он старался ее образумить: она вполне здорова, просто ей следует вести себя благоразумнее, дабы заслужить отпущение грехов. Но Нана упрямо качала головой; конечно, худого она никому не делает, даже носит медальончик с изображением божьей матери, никогда с ним не расстается, и в доказательство показала графу медальончик, висевший на красном шнурочке между грудей; только всем женщинам, у которых нет мужа, а с мужчинами они водятся, не миновать ада, так уж от века заведено. В ее памяти всплывали обрывки катехизиса… Ох, если бы знать наверняка! Но в том-то и беда, что никто ничего не знает, — поди-ка получи с того света весточку; а может быть, попы врут, тогда просто глупо себя в чем-либо ограничивать. Однако при этих словах Нана набожно поцеловала образок, весь теплый от соприкосновения с ее кожей, как бы надеясь заклясть себя против смерти, одна мысль о которой наполняла ее леденящим ужасом.
Пришлось графу Мюффа провожать ее в туалетную комнату; она дрожала при мысли остаться одной хоть на минуту, пусть даже дверь в спальню открыта настежь. Граф снова улегся в постель, а Нана еще бродила, заглядывая во все углы, содрогаясь от каждого шороха. Дойдя до зеркала, она вдруг остановилась, забывшись, как прежде, в созерцании своей наготы. Но вид бедер, ляжек, груди лишь удесятерил ее страхи.
Она поднесла обе руки к лицу и стала неторопливо ощупывать черепные кости.
— Вот-то страшилищем будешь, когда помрешь! — проговорила Нана.
И втянула щеки, выкатила глаза, выставила подбородок, чтобы посмотреть, какой она будет. Потом, повернув к графу свою искаженную физиономию, пояснила:
— Посмотри-ка, какое у меня личико маленькое-маленькое сделается.
Тут граф рассердился:
— Не сходи с ума, иди ложись.
Вдруг Нана привиделась ему в могильном рве, изглоданная вековым сном; и, сложив руки, он невольно забормотал молитву. С некоторых пор религия снова взяла над ним свою былую власть: приступы набожности накатывали теперь на него ежедневно, обрушивались с яростью апоплексического удара, и после них он ходил как ошалелый. Хрустя пальцами, он без конца твердил и твердил лишь одно слово: «Господи… Господи… Господи». То был крик бессилья, крик сознания собственной греховности, против которой он ничего не мог поделать, хотя наверняка знал, что осужден на вечные муки. Когда Нана подошла к постели, граф лежал, натянув до шеи одеяло, с суровым лицом, судорожно вцепившись ногтями себе в грудь, устремив глаза ввысь, словно ища взором небеса. И Нана опять залилась слезами, они обнялись и, лежа в объятиях друг друга, сами не зная почему, щелкали зубами, скатываясь на самое дно своей нелепой одержимости. Им уже не раз доводилось переживать такие ночи. Только на сей раз это было уж совсем глупо, заявила Нана, когда страхи улеглись. Она подозревала, что Роза Миньон переслала графу то знаменитое письмо, и стала осторожно его расспрашивать. Но оказалось, письмо тут ни при чем, просто на него вдруг нашел страх; он не догадывался, что уже давно стал рогоносцем.