Собрание сочинений. Том первый
Шрифт:
Он уже не различал отдельных ругательств. Ему казалось, что вокруг звучит какая-то приятная музыка. Он стал засыпать. Очнулся еще раз. Рядом кто-то ломал кресло, чтобы кинуть ножку в противника.
Он вынул платок, большой такой, красный, и принялся важно утирать нос. В конце концов платок выпал из руки…
Господин священнослужитель окончательно уснул. Он так сильно храпел, что порой заглушал голос оратора.
Через час от господина Глоаца стал распространяться
Вдруг все увидели, что господин Глоац встал с закрытыми глазами, поднял правую руку кверху и сделал такое движение, будто потянул что-то вниз.
— Что вы делаете, коллега? — разбудил его один депутат, у которого был насморк.
Выпучив на него глаза, пан Глоац проворчал:
— Хочу воду в клозете спустить, да никак ручку не найду…
Так господин Глоац впервые выступил в парламенте в качестве непоколебимого борца за права народа.
Батистовый платочек
Гувернер юного Антонина Марека отправился на прогулку в лес с его матерью.
Пани Марекова была высокообразованной дамой, она свободно объяснялась по-французски и по-английски, много читала и любила размышлять о жизни, которую в свои тридцать лет находила удивительной и прекрасной. Поговаривали, правда, что не один мужчина делит с паном Мареком ее благосклонность. Как бы там ни было, жизнь ее была полна прелестей.
Напротив, гувернер ее сына был человек задумчивый, и мысли его теперь были заняты, главным образом тем, что завтра он покинет эту семью, чтобы поступить в городе на новое место и заняться воспитанием какого-то молодого графа.
Итак, это была их последняя прогулка с пани Мареновой, любившей гулять в его сопровождении, поскольку был он образован, хорош собой и при этом очень робок. Сегодня он казался еще более задумчивым, чем обычно, потому как страдал насморком и позабыл дома носовой платок.
Положение было не из легких, что и отражалось на его лице, придав ему выражение грусти и легкого скепсиса.
Он отрывисто отвечал на вопросы пани Марековой, которой было жаль, что он уезжает: ведь он был так хорош собой и так робок, что ни разу не отважился произнести слова, которые дали бы ей понять, что он ее боготворит.
Они шли по лесу.
— Смотрите, — говорила она, — листья желтеют, и вянут, и осыпаются.
Махнув рукой, он ответил:
— Из года в год одно и то же.
— Ваш отъезд пришелся на такое грустное время года…
— Весной ли, осенью, летом или зимой, сударыня, — все одно, отъезд есть отъезд, был человек и нет его — с глаз долой…
Лицо его залилось краской — он изо всех сил старался не чихать.
— Вы должны признать, что были полноправным членом нашей
— Да, сударыня.
— Мы уважали и любили вас. Тоничек души в вас не чаял.
— Сударыня, мне этого не забыть никогда.
Он покраснел, потому что в носу все время что-то щекотало. Страдать насморком и не иметь при этом платка — последнее дело, и он, окончательно смутившись, буркнул:
— Спасибо, сударыня.
Пани Марекова обронила сумочку. Он поднял ее и, чуть отступив в сторону густого кустарника, сделал вид, что разглядывает ее, надеясь в зарослях незаметно вытереть нос рукавом.
— Чем вы там заняты?
— Любуюсь сумочкой.
Пани Марекова уже стояла рядом, и тут он, открыв замок, заглянул внутрь сумочки.
— Милостивая сударыня, — сказал он, вынимая из сумочки батистовый платочек, — какая великолепная вышивка. Подарите мне этот платочек, сударыня.
— На что он вам?
— На память о тех временах, когда мы гуляли с милостивой сударыней.
Она вопросительно взглянула на него: и куда это девалась его робость?
Пряча платочек в нагрудный карман, он сообразил, что сейчас самое время показать пани Марековой заход солнца с вершины холма и вытереть нос у нее за спиной. Она подошла к нему вплотную:
— Вы действительно будете о них вспоминать?
— Буду, сударыня.
Они поднимались на холм, не проронив ни слова, он был занят своими мыслями и не мог дождаться той чудной минуты, когда поднесет платок к носу.
Наконец очутились они на холме.
— Какой закат! — сказал он. — Взгляните, сударыня, какие краски, как все полыхает на горизонте… А эти леса, верхушки деревьев…
Он отступил назад и, убедившись, что она любуется закатом, приложил батистовый платочек к носу…
Это было вожделенное, волшебное мгновение. Он забыл обо всем на свете и страстно предавался наслаждению, хорошо известному людям, нюхающим табак.
Поэтому до его слуха не донесся звук, который более всего напоминает трубный зов. Он упивался освобождением, как человек, вновь обретший то, что потерял. Он сморкался, вкладывая в это занятие всю свою душу.
Подняв взор от платка, он побледнел. Пани Марекова глядела на него так укоризненно и так грозно, что он, заикаясь, смог лишь пролепетать:
— Милостивая сударыня…
— Негодяй, — промолвила она, указывая ему путь обратно к дому, — прочь с моих глаз…
На другой день гувернер прощался со всей семьей. Пани Марекова была в саду.
Не зная, что ей сказать, он выдавил из себя:
— Не поминайте лихом, милостивая сударыня!
— Ну какое, что там, — ответила Марекова со значением. — Прощайте!
Не в силах опомниться после такого конфуза, гувернер, сидя в поезде, всю дорогу вытирал нос батистовым платочком.