Собрание сочинений. Том пятый

Гашек Ярослав

После паузы.

Нет, этак дело не пойдет, ей-ей. А впрочем, жду: терпенье — добродетель. Ведь как бы истинный христианин ответил, вдруг получив по морде или в ухо, едва очухавшись? «Мерси, я очень рад, но ты в долгу передо мною, брат: с тебя еще вторая оплеуха!..» Нет, просто ужас: не идут. Торчу здесь десять уж минут, мое недоумение безмерно.

( Подойдя к дверям кухни.)

Я кофе, кажется, просил!

( Снова садится.)

Глас вопиющего в пустыне. Фу, как скверно. И

эту жажду вынести нет сил… Однако участь божьих слуг такая, что, есть хотим мы или пить, бурды ли, кофе ли алкая, вовсю не подобает нам вопить. Навстречу испытаньям и обидам идти обязан я с блаженным видом.

( Кричит.)

Где кофе?! Уф, нет моченьки моей… Так дело не пойдет, ей-ей!

Тишина.

Не чешутся. Уснули… Но не клином на сей кофейне свет сошелся весь! Пойду в соседнюю: с монахом-капуцином там обойдутся вежливей, чем здесь.

( Отодвигает стул и выходит из кафе.)

Вскоре появляется заспанный официант.

Официант

Гляди-ка ты, на миг всего вздремнул, А тут уж кто-то отодвинул стул. Кому-то, знать, чего-то было надо, но гость меня не кликнул, вот досада. Э, сдвинут с места даже стол! Да, кто-то был, потом ушел, теперь вот убирать за ним изволь-ка — беда с такими, да и только. Хм, то-то видел я во сне, что кто-то все взывал, взывал ко мне, талдычил, что какое-то там дело куда-то не пойдет и ждать, мол, надоело… Вот жизнь! Тьфу, издевательство какое! Знай надрывайся, что твой вол, ни выручки, ни двух минут покоя: придут, рассядутся, своротят набок стол, за ними убирать изволь-ка — беда официанту, да и только!.. Пойти поближе к печке и соснуть. Коль кто придет, услышу как-нибудь.

( Возвращается в кухню.)

С улицы входит молоденькая, неискушенная девушка, кладет на стол букетик лилий и садится.

Девушка

Ой, отдышусь… Он соблазнить хотел, назвавшись Гинеком из Колина, вражина, меня, Громадкову, — а я ж еще невинна… Ишь, торопыга! Ишь, пострел! А что в нем этой похоти… И лести… Поддайся я — в момент лишил бы чести. «Позвольте, — говорит, — вас проводить, вы не должны одна ходить, гораздо лучше будет вместе!» И так на грудь мою смотрел осатанело, что не могла не опустить я глаз, вся то краснела, то бледнела… У, распротивный ловелас! Неужто этот Гинек — вот дубина — не понимал, что я дитя, что я невинна, что в Праге я, приехав из села, служить хочу, подыскиваю место? Конечно, честное знакомство, как невеста, я с удовольствием бы тоже завела, но этот тип, я точно говорю, лишь ко греху б меня повел, не к алтарю… Так-с, что тут? Крона у меня всего-то, а подкрепиться все равно охота,— эх, черного попить бы кофейку.

( Зовет.)

Подайте кофе мне! Ку-ку!

Через минуту.

Кафе, а тихо, как в костеле. Не отзывается никто — оглохли, что ли? И печки нет, вот-вот начну дрожать… Я сиротинка, спит в могиле мать, отца не знаю — дал от мамы деру, носить мне траур по обоим впору.

( Сквозь слезы, плаксиво.)

Ох,

дайте чашку кофе! Я должна найти себе работу дотемна, сегодня же! Я обещала маме, когда уж снаряжалась в рай она, что перед всякими там грешными страстями я и в сиротстве устою, молитвами, трудом заполню жизнь свою.

( Кричит.)

Ну дайте ж кофе! Совесть есть у вас? Выпрашиваю целый час!

( Про себя.)

Так он из Колина, тот Гинек-волокита…

После паузы, в сторону кухни.

Ах, всеми я заброшена, забыта, — ну дайте ж кофе мне! Моя ль вина, что я так одинока, так бедна? А если я не дама городская, то, значит, можно, мной пренебрегая, не брать в расчет желание мое — пусть варит, мол, сама себе питье?

( Встает и кричит.)

Извольте кофе дать! Ку-ку!

( Садится.)

Нет, в ступе воду я толку… Что ж, вытри слезоньки, сиротка-горемыка, — места получше есть. Ступай да поищи-ка.

( Отодвигает столик, стул и уходит, забыв лилии.)

Протирая глаза, появляется официант.

Официант

Я не ошибся: кто-то был опять. Невежа, по всему видать. Кто благородного происхожденья, тот, покидая заведенье, поправит столик, стул придвинет сам, как и положено приличным господам. А так вот грубо и бесстыдно поступит лишь мужлан — его и видно. Ну просто разбирает злость: заявится такой вот вшивый гость, и наорет, и насвинячит, хотя и не закажет ничего, а я потом — ах, чтоб его! — все прибирай и ставь на место, значит? Ну, нет уж! Пусть имеет он в виду: и усом я не поведу! Бездельники… Слоняются тут все, а я крутись, как белка в колесе. А то еще и что-нибудь забудут — не зонтик, так, пожалте вот, букет, потом воротятся, канючить будут: отдай, дескать… Ну, дудки! Нет и нет. Чтоб столько мне хлопот, и все — бесплатно?! Цветы — к чертям, и — спать: в тепло, обратно.

( Идет к дверям на улицу, выбрасывает лилии и возвращается в кухню.)

В кафе заходит профессор Масарик. Повесив шляпу, снимает с вешалки подшивку газеты «Час» и садится к столу.

Профессор Масарик

( Негромко.)

Э-э, черный кофе, чашечку одну. Так-так, что в прессе нового? А ну…

( Громче.)

Да, и пожалуйста, без сахара! Ведь в жизни чешской, сказано у Махара, сверх меры сладостей. Отсюда: черен, чист быть должен кофе твой, коль впрямь ты реалист. Притом — без рома! Ибо опьянение дает нетрезвое о мире представление — да-да, нетрезвое и нереалистичное.

( Просматривает газету. Через некоторое время удивленно взглядывает на пустой стол.)

Раз кофе выпит, что ж я тут сижу?

( Зовет.)

Э-э, счет!

Пауза.

Кафе довольно симпатичное… Раз не идут, я деньги положу и двинусь дальше. Но… занятная история: клянусь, что кофе был, ням-ням, не без цикория!

( Кладет на стол деньги и удаляется.)