Собрание сочинений. Том третий
Шрифт:
Дауэрлинга вызвали на совещание офицеров рот и маршевого батальона. Капитан Сагнер сообщил, что ждет дальнейших приказов, так как железнодорожное полотно повреждено и дальнейшее продвижение невозможно. Ночью русские перешли реку и наступают на левом фланге. Много убитых и раненых.
Дауэрлинг не сдержался и вскрикнул, как будто ему на мозоль наступили:
— Господи боже мой!
Возглас был подхвачен громом канонады. Земля дрожала, и собравшиеся менее всего походили на героев.
Капитан Сагнер раздал всем карты и как командир маршевого батальона призвал офицеров строго выполнять его приказы. До сих пор нет известий,
Дальше капитана Сагнера занесло куда-то не туда: русские, мол, совсем рядом, скорей бы уже пришел приказ об отступлении.
Стояла тишина. Офицеры помалкивали, боясь неосторожным словом накликать из-под земли шеренги «землячков» со штыками.
В воздухе висела неопределенность. Наконец капитан Сагнер заявил, что в данном случае не остается ничего другого, как выставить «vorhut», «nachhut» и «seitenhut» [110] , и на этом отпустил офицеров, чтобы через несколько минут собрать снова на полуразбитом вокзале.
— Господа, — торжественно обратился он к ним, — я совсем забыл: а троекратное «ура» в честь государя императора?
Раздалось «Hoch, hoch, hoch!», все разошлись по ротам.
110
Авангард, арьергард и фланговые прикрытия ( нем.).
Через час прибыл фельдкурат из 73-го пехотного полка. Толстый, пышущий здоровьем и неуемной энергией дядька так и сыпал шуточками и вообще, казалось, был настроен на варьете с непристойными танцами. Пока собирали походный алтарь, он обозвал всех помощников «свиньями». Его проповедь — разумеется, по-немецки — была посвящена тому, как это прекрасно и возвышенно — отдать жизнь за его величество императора Франца-Иосифа I.
Грехи всем были отпущены, оркестр заиграл «Храни нам, боже, государя», впереди пылали деревни, гремела канонада, а позади все было усеяно маленькими деревянными крестами, на которых ветерок изредка покачивал австрийские фуражки.
Прибежали вестовые от командира маршевого батальона, и раздались приказы выступать.
Канонада приближалась. На горизонте расплывались облачка от разорвавшейся шрапнели, гул орудий набирал мощь. Бравый солдат Швейк как ни в чем не бывало шел за своим хозяином с одним-единственным чемоданчиком в руках — остальные были забыты в поезде.
Дауэрлинг ничего не замечал, его лихорадило. Время от времени он прикрикивал на своих солдат:
— А ну, вперед, вы, свиньи, собаки!
И все грозил револьвером одному подагрику, старому ополченцу, страдавшему ко всему прочему еще и грыжей. За столь вопиющую провокацию его признали «kriegsdiensttauglich ohne Verbrechen» [111] .
111
неограниченно годными ( нем.).
Это был немец, крестьянин из Крумлова, до которого никак не доходило, какое отношение имеет его грыжа к сараевскому убийству, хотя в армии ему внушали: самое что ни на
Он все время отставал, и Дауэрлинг безжалостно подгонял его, грозясь пристрелить на месте.
В конце концов подагрик остался лежать на дороге, а Дауэрлинг, пнув его ногой, бросил:
— Du Schwein, du Elender! [112]
Канонада ширилась, грохоча уже по всему фронту — не только спереди, но и со всех сторон. Справа вдоль дороги поднималась над равниной пыль: резервные колонны двинулись на помощь передовым частям.
112
Ты, свинья, ничтожество! ( нем.).
К Дауэрлингу подошел белый как мел кадет Биглер:
— Подмоги просят, — сказал он тихо, — придется идти.
— Осмелюсь доложить, — вмешался из-за их спин Швейк, — да они из нас фарш сделают.
— Тебя, дурак, не спрашивают, — огрызнулся Дауэрлинг. — Тебе бы только отделаться побыстрее и валяться где-нибудь на поле застреленным, рылом в землю, лишь бы ничего не делать. Это у тебя не пройдет. Добраться бы до укрытия, а там я тебе покажу, почем фунт лиха!
Они поднялись на вершину холма. Пришел приказ:
— Einzeln abfallen! [113]
— Ну вот и все, — сказал бравый солдат Швейк.
Похоже, он был прав. Равнина была изрыта траншеями, тянувшимися куда-то к лесу, где земляные насыпи повторяли ход окопов. В воздухе свистело и жужжало. Шрапнельные облачка плыли почти над их головами, издали доносилась ружейная стрельба и пулеметное «та-та-та-та-та!».
— По нас пуляют, — заметил Швейк.
113
Спускаться по одному! ( нем.).
— Заткнись!
Перед ними взметнулись из окопов дымные столбы, снаряды рвались с пронзительным грохотом.
— Я так думаю, — снова позволил себе Швейк, — им прихлопнуть нас охота.
Бросив на него тоскливый взгляд, Дауэрлинг полез в траншею.
Высоко над ними свистели пули; Дауэрлинг шел вперед, скрючившись чуть не до земли, временами даже казалось, что он ползет на четвереньках, хотя над ним была насыпь с метр вышиной.
— Береженого бог бережет, — бормотал он. — Пришел, видно, Судный день.
Словно в подтверждение его слов где-то совсем рядом раздался орудийный залп, и со стен траншеи посыпалась земля.
— Ich bin verloren, — заныл Дауэрлинг, как это уже бывало при Швейке, — mein Gott, ich bin verloren! [114]
Идущий по пятам Швейк пытался его утешить:
— Осмелюсь доложить, ну, сделают из нас лапшу…
По траншее они вышли в окоп, где как оглашенный носился командир роты поручик Лукас. Вокруг кишели солдаты, точно муравьи в заливаемом водой или разворошенном палкой муравейнике.
114
Я пропал, боже мой, я пропал! ( нем.).