Собрание сочинений. Том второй
Шрифт:
На лодке с полицейскими стояла, как фурия, пани Энгельмюллерова и тащила меня за брюки из воды.
Когда меня втащили в лодку, то, заметив пани Энгельмюллерову, я пытался вновь броситься в воду. «Держите его, не пускайте!» — кричала пани Энгельмюллерова и крепко схватила меня, мокрого, в объятия. Силы меня оставили, и я снова упал в лодку. Что было потом, я не помню, так как потерял сознание.
Когда я очнулся, то по запаху лизола и карболки догадался, что я в больнице.
Под мышкой у меня торчал градусник,
Сиделки в белых халатах ходили от одной постели к другой и справлялись о самочувствии больных. Затем пришел доктор с ассистентом и нашел мое состояние хорошим. Я ужасно хотел есть, и все надо мной посмеивались, говоря, что это хороший признак, но что я в течение недели ничего не получу, кроме супа и молока. Завтра придет ко мне пан Краус, который очень часто справляется о моем здоровье.
Никогда никакого Крауса я не знал, никогда в жизни ни с каким Краусом не говорил. Что такое? Я находился в полном недоумении.
Я спросил, когда я начну ходить.
Доктор опять улыбнулся и сказал:
— Тогда, когда заживут переломанные ноги.
И действительно, только теперь я заметил, что ноги у меня забинтованы и к ним привешен какой-то груз, который тянул их вверх через блок.
— Что я наделал? Как же это случилось? Что делает пани Энгельмюллерова? — спрашивал я.
Все опять улыбнулись, сказали, что она лежит на Ольшанском кладбище, в седьмом отделении.
Я почувствовал прилив блаженства, но, как я ни старался, никак не мог вспомнить, почему она оказалась на кладбище, когда я ее видел живой в лодке, и почему у меня переломлены ноги.
Затем я впал в апатию и, выпив бульон, спокойно уснул и проспал до другого дня.
В десять часов открылись двери зала, и сиделка привела к моей постели несколько солидных людей.
— Это судебная комиссия, — сказал лежащий возле меня молодой человек.
— Какая комиссия? — спросил я с удивлением. — Зачем здесь судебная комиссия, и почему она идет прямо ко мне?
Их было пять человек. Сиделки расставили стулья вокруг моей постели, они уселись и вытащили из карманов какие-то записки. Самый старший из них, с прекрасной белой бородой и приятной улыбкой на красном от пьянства лице, сказал:
— Я старший следователь Краус. А теперь, господа, я думаю, мы можем начать. Находитесь ли вы в полном сознании?
Я думал, что он спрашивает своих соседей, и молчал.
— Послушайте, пан Ганзличек, — обратился ко мне следователь, — я вас спрашиваю, находитесь ли вы в полном сознании?
— Пока что — да.
— Так скажите нам, что вас побудило так поступить?
— Как поступить? Я ничего не знаю.
— Но, пан Ганзличек, не скрывайте, пожалуйста. Коллега, прочтите обвинительный акт.
Молодой человек в пенсне улыбнулся и начал читать:
— «В ночь на вторник сорокалетний чиновник земского комитета Йозеф Ганзличек пытался из-за семейных неурядиц, прыгнув в Влтаву, покончить жизнь самоубийством. После того как он был вытащен
— Это неправда! — вскричал я и вдруг неожиданно увидел зеленый свет висящей лампы.
«Иисус-Мария, да ведь я лежу на постели у Энгельмюллеров», — подумал я, а пани Энгельмюллерова кричит:
— Ну как, Йозифек, вам уже лучше?
Я осматриваюсь. Ноги у меня здоровы, — значит, мне приснилось все это. Ноги у меня целы, и никого я не убил. И от сожаления я расплакался.
— Ну, так видите, Йозифек, — услышал я скрип ее голоса, — вы, наверное, раскаиваетесь, что обманули наше доверие?
— Оставь меня в покое, старая карга, — воскликнул я со слезами на глазах, — а то я выброшу тебя из окна!
Она мне закатила такой подзатыльник, что я съежился под периной, а потом грозно сказала:
— Утром я вам покажу плод вашей грешной любви, и мы увидим, за кем останется победа. У меня есть ваши письма.
В самом деле, у нее есть мои письма — я посылал их во время своих разъездов и писал, что мне надоели до тошноты венские отбивные, что я соскучился по гуляшу, который так хорошо умеет приготовлять Анна, а в конце посылал низкий поклон.
На другой день я лежал в постели, как загнанный олень в траве. На ночном столике у меня стояла чашка кофе, но я его даже не попробовал. Я не боялся отравления, потому что был уверен, что они будут стремиться сохранить мне жизнь до тех пор, пока я не возьму замуж эту лгунью, эту мошенницу.
Я решил не признаваться. Три раза у меня уже была повивальная бабка с каким-то маленьким существом и говорила ему:
— Посмотри, вот твой папа.
Я делал вид, что сплю, и во время таких визитов я походил на невинного агнца.
Затем открылись двери, и я услышал голос:
— Где этот негодяй? В комнате? Хорошо.
Ко мне ворвался человек со шляпой на голове и без всякого приглашения поставил стул к моей постели. Я притворился, что сплю, но он потряс мою голову и сказал:
— Не спите, я опекун бедняжки Анны, директор школы Вилим. Хотя для вас ничего нет святого, но я все же не ожидал такого позора. Что теперь делать с бедной матерью, моей сестрой, пани Энгельмюллеровой, этим немощным созданием…