Собрание сочинения в четырех томах. Том третий. Избранные переводы

Маршак Самуил Яковлевич

10

Весь потемнел владелец дудки. — В своем ли, сударь, вы рассудке? К чему вся эта болтовня! Довольно дела у меня. К обеду я спешу отсюда В Багдад, где лакомое блюдо Готовит мне дворцовый повар, — С ним у меня такой был сговор, Когда я вывел из притонов Под кухней стаю скорпионов. Я с ним не спорил о цене. Но вы свой долг отдайте мне! А если со мною сыграли вы шутку, Звучать по-иному заставлю я дудку!…

11

— Да как ты смеешь, — крикнул мэр; — Мне ставить повара в пример! Как смеешь, клоун балаганный, Грозить нам дудкой деревянной. Что ж, дуй в нее, покуда сам Не разорвешься пополам!

12

Снова на улицу вышел флейтист, К флейте устами приник, И только издал его гладкий тростник Тройной переливчатый, ласковый свист, Каких не бывало на свете, — Послышалось шумное шарканье, шорох Чьих-то шагов, очень легких и скорых. Ладошки захлопали, ножки затопали, Звонких сандалий подошвы зашлепали, И, словно цыплята бегут за крупой, Спеша и толкаясь, веселой толпой На улицу хлынули дети. Старшие, младшие, Девочки, мальчики Под флейту плясали, вставая на пальчики. В пляске Качались

кудрей их колечки, Глазки От счастья светились, как свечки. С криком и смехом, Звонким и чистым, Мчались ребята За пестрым флейтистом…

13

Мэр и советники замерли, словно Их превратили в стоячие бревна. Ни крикнуть они, ни шагнуть не могли, Будто внезапно к земле приросли. И только следили за тем, как ребята С пляской и смехом уходят куда-то Вслед за волшебником с дудкой в руке. Вот уже с улицы Главной к реке Манит ребят говорливая дудка. Мэр и старшины лишились рассудка. Вот уже Везера волны шумят, Пересекая дорогу ребят… Руки тряслись у старшин от испуга, Свет в их глазах на мгновенье померк… Вдруг повернула процессия с юга К западу — к склонам горы Коппельберг. От радости ожили мэр и старшины: Могут ли дети дойти до вершины! Их остановит крутая гора, И по домам побежит детвора. Но что это? В склоне открылись ворота — Своды глубокого, темного грота. И вслед за флейтистом в открывшийся вход С пляской ушел шаловливый народ. Только последние скрылись в пещере, Плотно сомкнулись гранитные двери. Нет, впрочем, один из мальчишек не мог Угнаться за всеми — он был хромоног. И позже, когда у него замечали Близкие люди улыбку печали, Он отвечал, что с той самой поры, Как затворились ворота горы И чудная дудка звучать перестала, Скучно в родном его городе стало… Он говорил: — Не увидать Мне никогда страны счастливой, Куда от нас рукой подать, Но где земля и камни живы, Где круглый год цветут цветы Необычайной красоты. Где воробьи простые краше, Чем яркие павлины наши, Где жала нет у мирных пчел, Где конь летает, как орел, Где все вокруг не так, как дома, А ново, странно, незнакомо… И только показалось мне, Что в этой сказочной стране Я вылечу больную ногу, Скала закрыла мне дорогу, И я, по-прежнему хромой, Один, в слезах, побрел домой…

14

О горе Гаммельну! Богатый Там начал думать над цитатой, Что, как верблюду нелегко Пролезть в игольное ушко, Так и богатым в рай небесный Не проползти тропинкой тесной… Напрасно мэр гонцов и слуг Послал на сотни верст вокруг С такою трудною задачей: Где б ни был этот шут бродячий, Найти его и обещать Вознаграждение любое, Коль в город он придет опять И приведет детей с собою… Когда же мэр в конце концов Узнал от слуг и от гонцов, Что и флейтист исчез без вести, И детвора с флейтистом вместе, Созвал он в ратуше совет Чтобы издать такой декрет. — Пусть ведают стряпчие и адвокаты: Там, где в бумагах проставлены даты, Должно добавить такие слова: «Столько-то времени от рождества И столько-то времени с двадцать второго Июля — то есть со дня рокового, Когда отцвела, не успевши расцвесть, Надежда народа всего городского — В году от рождества Христова Тысяча триста семьдесят шесть». А путь последний детворы — От набережной до горы — Старшины города и мэр Потомкам будущим в пример Иль в память совести нечистой Назвали Улицей Флейтиста. Ни двор заезжий, ни трактир Здесь нарушать не смеют мир. Когда ж случится забрести На эту улицу флейтистам И огласить окрестность свистом, — Дай бог им ноги унести! А на колонне против скал, Где некогда исчезли дети, Их повесть город начертал Резцом для будущих столетий. И живописец в меру сил Уход детей изобразил Подробно на стекле узорном Под самым куполом соборным. Еще сказать я должен вам: Слыхал я, будто в наше время Живет в одной долине племя, Чужое местным племенам По речи, платью и обрядам, Хоть проживает с ними рядом. И это племя в Трансильвании От всех отлично оттого, Что предки дальние его, Как нам поведало предание, Когда-то вышли на простор Из подземелья в сердце гор, Куда неведомая сила Их в раннем детстве заманила…

15

Тебе ж, мой мальчик, на прощанье Один совет приберегу: Давая, помни обещанье И никогда не будь в долгу У тех людей, что дуют в дудку И крыс уводят за собой, — Чтоб ни один из них с тобой Не мог сыграть плохую шутку!

ИЗ РОБЕРТА СТИВЕНСОНА

Вересковый мед

Из в`eреска напиток Забыт давным-давно, А был он слаще меда, Пьянее, чем вино. В котлах его варили И пили всей семьей Малютки-медовары В пещерах под землей. Пришел король шотландский Безжалостный к врагам. Погнал он бедных пиктов К скалистым берегам. На вересковом поле На поле боевом Лежал живой на мертвом И мертвый на живом.

______

Лето в стране настало, Вереск опять цветет, Но некому готовить Вересковый мед. В своих могилах тесных В горах родной земли Малютки-медовары Приют себе нашли. Король по склону едет Над морем на коне, А рядом реют чайки С дорогой наравне. Король глядит угрюмо «Опять в краю моем Цветет медовый вереск, А меда мы не пьем!» Но вот его вассалы Заметили двоих — Последних медоваров, Оставшихся в живых. Вышли они из-под камня, Щурясь на белый свет, — Старый горбатый карлик И мальчик пятнадцати лет. К берегу моря крутому Их привели на допрос, Но никто из пленных Слова не произнес. Сидел король шотландский Не шевелясь в седле, А маленькие люди Стояли на земле. Гневно король промолвил: — Плетка обоих ждет, Если не скажете, черти, Как вы готовите мед! Сын

и отец смолчали, Стоя у края скалы. Вереск шумел над ними, В море катились валы. И вдруг голосок раздался: — Слушай, шотландский король, Поговорить с тобою С глазу на глаз позволь. Старость боится смерти, Жизнь я изменой куплю, Выдам заветную тайну, — Карлик сказал королю. Голос его воробьиный Резко и четко звучал: — Тайну давно бы я выдал, Если бы сын не мешал. Мальчику жизни не жалко, Гибель ему нипочем. Мне продавать свою совесть Совестно будет при нем. Пусть его крепко свяжут И бросят в пучину вод И я научу шотландцев Готовить старинный мед!..

______

Сильный шотландский воин Мальчика крепко связал И бросил в открытое море С прибрежных отвесных скал. Волны над ним сомкнулись, Замер последний крик… И эхом ему ответил С обрыва отец-старик: — Правду сказал я, шотландцы, От сына я ждал беды, Не верил я в стойкость юных, Не бреющих бороды. А мне костер не страшен, Пусть со мною умрет Моя святая тайна — Мой вересковый мед!

ИЗ РЕДЬЯРДА КИПЛИНГА

Если…

О, если ты покоен, не растерян, Когда теряют головы вокруг, И если ты себе остался верен, Когда в тебя не верит лучший друг, И если ждать умеешь без волненья, Не станешь ложью отвечать на ложь, Не будешь злобен, став для всех мишенью, Но и святым себя не назовешь, — И если ты своей владеешь страстью, А не тобою властвует она, И будешь тверд в удаче и в несчастье, Которым, в сущности, цена одна, И если ты готов к тому, что слово Твое в ловушку превращает плут, И, потерпев крушенье, можешь снова — Без прежних сил — возобновить свой труд, И если ты способен все, что стало Тебе привычным, выложить на стол, Все проиграть и вновь начать сначала, Не пожалев того, что приобрел, И если можешь сердце, нервы, жилы Так завести, чтобы вперед нестись, Когда с годами изменяют силы И только воля говорит: «Держись!» — И если можешь быть в толпе собою, При короле с народом связь хранить И, уважая мнение любое, Главы перед молвою не клонить, И если будешь мерить расстоянье Секундами, пускаясь в дальний бег, — Земля — твое, мой мальчик, достоянье! И более того, ты — человек!

О всаднике и коне

Ни шпорой, ни плетью коня не тронь, Не надо вступать с ним в спор. Но может в пути минута прийти, — И почувствует взнузданный конь Хлыста остроту, и железо во рту, И стальные колесики шпор.

Баллада о царице Бунди

Он умирал, Уд'aи Чанд, Во дворце на крутом холме. Всю ночь был слышен гонга звон. Всю ночь из дома царских жен Долетал приглушенный, протяжный стон, Пропадая в окрестной тьме. Сменяясь, вассалы несли караул Под сводами царских палат, И бледной светильни огонь озарял Ульварскую саблю, тонкский кинжал, И пламенем вспыхивал светлый металл Марварских нагрудных лат. Всю ночь под навесом на крыше дворца Лежал он, удушьем томим. Не видел он женских заплаканных лиц, Не видел опущенных черных ресниц Прекраснейшей Бунди, царицы цариц, Готовой в могилу за ним. Он умер, и факелов траурный свет, Как ранняя в небе заря, С башен дворца по земле пробежал — От речных берегов до нависших скал. И женщинам плакать никто не мешал О том, что не стало царя. Склонившийся жрец завязал ему рот. И вдруг в тишине ночной Послышался голос царицы: «Умрем, Как матери наши, одеты огнем, На свадебном ложе, бок `o бок с царем. В огонь, мои сестры, за мной!» Уж тронули нежные руки засов Дворцовых дверей резных. Уж вышли царицы из первых ворот. Но там, где на улицу был поворот, Вторые ворота закрылись, — и вот Мятеж в голубятне затих. И вдруг мы услышали смех со стены При свете встающего дня: — Э-гей! Что-то стало невесело тут! Пора мне покинуть унылый приют, Коль дом погибает, все крысы бегут. На волю пустите меня! Меня не узнали вы? Я — Азизун. Я царской плясуньей была. Покойник любил меня больше жены, Но вдовы его не простят мне вины!.. — Тут девушка прыгнула вниз со стены. Ей стража дорогу дала. Все знали, что царь больше жизни любил Плясунью веселую с гор, Молился ее плосконосым божкам, Дивился ее прихотливым прыжкам И всех подчинил ее тонким рукам — И царскую стражу, и двор. Царя отнесли в усыпальню царей, Где таятся под кровлей гробниц Драгоценный ковер и резной истукан. Вот павлин золотой, хоровод обезьян, Вот лежит перед входом клыкастый кабан, Охраняя останки цариц. Глашатай усопшего титул прочел, А мы огонь развели. «Гряди на прощальный огненный пир, О царь, даровавший народу мир, Властитель Люни и Джейсульмир, Царь джунглей и всей земли!» Всю ночь полыхал погребальный костер, И было светло, как днем. Деревья ветвями шуршали, горя. И вдруг из часовни одной, с пустыря, Женщина бросилась к ложу царя, Объятому бурным огнем. В то время придворный на страже стоял На улице тихих гробниц. Царя не однажды прикрыл он собой, Ходил он с царем на охоту и в бой, И был это воин почтенный, седой И родич царицы цариц. Он женщину видел при свете костра, Но мало он думал в ту ночь, Чего она ищет, скитаясь во мгле По этой кладбищенской скорбной земле, Подходит к огню по горячей золе И снова отходит прочь. Но вот он сказал ей: «Плясунья, сними С лица этот скромный покров. Царю ты любовницей дерзкой была, Он шел за тобою, куда ты звала, Но горестный пепел его и зола На твой не откликнутся зов!» «Я знаю, — плясунья сказала в ответ, — От вас я прощенья не жду. Творила я очень дурные дела, Но пусть меня пламя очистит от зла, Чтоб в небе я царской невестой была… Другие пусть воют в аду! Но страшно, так страшно дыханье огня, И я не решусь никогда! О воин, прости мою дерзкую речь: Коль ты запятнать не боишься свой меч, Ты голову мне согласишься отсечь?» И воин ответил: «Да». По тонкому, длинному жалу меча Струилась полоскою кровь, А воин подумал: «Царица-сестра С почившим супругом не делит костра, А та, что блудницей считалась вчера, С ним делит и смерть и любовь!» Ворочались бревна в палящем огне, Кипела от жара смола. Свистел и порхал по ветвям огонек Голубой, как стального кинжала клинок. Но не знал он, чье тело, чье сердце он жег… Это Бунди-царица была.