Собрание юмористических рассказов в одном томе
Шрифт:
– Выдумываете вы, Агей Алексеич! Бог знает что, право… – застенчиво отвечал доктор.
– Ну, ну… не разговаривай, доктор! Одевайся и валяй… Как, бишь, это поется в «Жизни за царя»? И на пути любви денек срываем мы как бы цветок… Одевайся, душа моя. Да ну же! Тимоша! Доктор! Да ну же, скотина!
– Извините, я вас не понимаю.
– Да что же тут не понимать! Астрономия тут, что ли? Одевайся и иди к лампочке, вот и все понятие.
– Странно, что вы такого нелестного мнения об этой особе и обо мне.
– Да брось ты философствовать! –
Он долго убеждал доктора, сердился, умолял, даже становился на колени и кончил тем, что громко выбранился, плюнул и повалился в постель. Но через четверть часа вдруг вскочил и разбудил доктора.
– Послушайте! Вы решительно отказываетесь идти к ней? – спросил он строго.
– Ах… зачем я пойду? Какой вы беспокойный человек, Агей Алексеич! С вами ездить на вскрытие – это ужасно!
– Ну так, черт вас возьми, я пойду к ней! Я… я не хуже какого-нибудь правоведа или бабы доктора. Пойду!
Он быстро оделся и пошел к двери.
Доктор вопросительно поглядел на него, как бы не понимая, потом вскочил.
– Вы, полагаю, это шутите? – спросил он, загораживая Гришуткину дорогу.
– Некогда мне с тобой разговаривать… Пусти!
– Нет, я не пущу вас, Агей Алексеич. Ложитесь спать… Вы пьяны!
– По какому это праву ты, эскулап, меня не пустишь?
– По праву человека, который обязан защитить благородную женщину. Агей Алексеич, опомнитесь, что вы хотите делать! Вы старик! Вам шестьдесят семь лет!
– Я старик? – обиделся Гришуткин. – Какой это негодяй сказал тебе, что я старик?
– Вы, Агей Алексеич, выпивши и возбуждены. Нехорошо! Не забывайте, что вы человек, а не животное! Животному прилично подчиняться инстинкту, а вы царь природы, Агей Алексеич!
Царь природы побагровел и сунул руки в карманы.
– Последний раз спрашиваю: пустишь ты меня или нет? – крикнул он вдруг пронзительным голосом, точно кричал в поле на ямщика. – Каналья!
Но тотчас же он сам испугался своего голоса и отошел от двери к окну. Он хотя был и пьян, но ему стало стыдно этого своего пронзительного крика, который, вероятно, разбудил всех в доме. После некоторого молчания к нему подошел доктор и тронул его за плечо. Глаза доктора были влажны, щеки пылали…
– Агей Алексеич! – сказал он дрожащим голосом. – После резких слов, после того, как вы, забыв всякое приличие, обозвали меня канальей, согласитесь, нам уже нельзя оставаться под одной крышей. Я вами страшно оскорблен… Допустим, что я виноват, но… в чем я, в сущности, виноват? Дама честная, благородная, и вдруг вы позволяете себе подобные выражения. Извините, мы более не товарищи.
– И отлично! Не надо мне таких товарищей.
– Я уезжаю сию минуту, больше оставаться я с вами не могу, и… надеюсь, мы больше не встретимся.
– Вы уедете на чем-с?
– На своих лошадях.
– А я на чем же уеду? Вы что же это! До конца хотите подличать? Вы меня привезли на ваших лошадях, на ваших же обязаны и увезти.
– Я вас
Затем Гришуткин и Свистицкий молча оделись и вышли на двор. Разбудили Мишку, потом сели в тарантас и поехали…
– Циник… – бормотал всю дорогу следователь. – Если не умеешь обращаться с порядочными женщинами, то сиди дома, не бывай в домах, где женщины…
Себя ли это бранил он или доктора, трудно было понять. Когда тарантас остановился около его квартиры, он спрыгнул и, скрываясь за воротами, проговорил:
– Не желаю быть знакомым!
Прошло три дня. Доктор, окончив свою визитацию, лежал у себя на диване и, от нечего делать, читал в «Календаре для врачей» фамилии петербургских и московских докторов, стараясь отыскать самую звучную и красивую. На душе у него было тихо, хорошо, плавно, как на небе, в синеве которого неподвижно стоит жаворонок, и это благодаря тому, что в прошлую ночь он видел во сне пожар, что означало счастье. Вдруг послышался шум подъехавших саней (выпал снежок), и на пороге показался следователь Гришуткин. Это был неожиданный гость. Доктор поднялся и поглядел на него сконфуженно и со страхом. Гришуткин кашлянул, потупил глаза и медленно направился к дивану.
– Я приехал извиниться, Тимофей Васильич, – начал он. – Я был по отношению к вам немножко нелюбезен и даже, кажется, сказал вам какую-то неприятность. Вы, конечно, поймете мое тогдашнее возбужденное состояние, вследствие наливки, выпитой у той старой канальи, и извините…
Доктор привскочил и, со слезами на глазах, пожал протянутую руку.
– Ах… помилуйте! Марья, чаю!
– Нет, не надо чаю… Некогда. Вместо чаю, если можно, прикажите квасу подать. Выпьем квасу и поедем труп вскрывать.
– Какой труп?
– Да все тот же унтер-офицерский, который тогда ездили вскрывать, да не доехали.
Гришуткин и Свистицкий выпили квасу и поехали на вскрытие.
– Конечно, я извиняюсь, – говорил дорогой следователь, – я тогда погорячился, но все же, знаете ли, обидно, что вы не наставили рогов этому прокурору… ккканалье.
Проезжая через Алимоново, они увидели около трактира ежовскую тройку…
– Ежов тут! – сказал Гришуткин. – Его лошади. Зайдемте, повидаемся… Выпьем зельтерской воды и кстати на сиделочку поглядим. Тут знаменитая сиделка! Баба ой-ой! Чудо природы!
Путники вылезли из саней и пошли в трактир. Там сидели Ежов и Тюльпанский и пили чай с клюквенным морсом.
– Вы куда? Откуда? – удивился Ежов, увидев Гришуткина и доктора.
– На вскрытие все ездим, да никак не доедем. В заколдованный круг попали. А вы куда?
– Да на съезд, батенька!
– Зачем так часто? Ведь вы третьего дня ездили!
– Кой черт, ездили… У прокурора зубы болели, да и я не в себе как-то был все эти дни. Ну, что пить будете? Присаживайтесь, тридцать три моментально. Водки или пива? Дай-ка нам, брат сиделочка, того и другого. Ах, что за сиделка!