Сочинения Александра Пушкина. Статья первая

Белинский Виссарион Григорьевич

Бедный Херасков! думал ли он, пиша эти строки, что, всю жизнь свою строго исполняв нравственные правила своей эстетики, он тем не менее сам будет забыт неблагодарным потомством?

Странно, однако, что отзыв Новикова о Хераскове сделан в довольно умеренных выражениях: «Вообще сочинения его весьма много похваляются; а особливо, трагедия «Борислав», оды, песни, обе поэмы, все его сатирические сочинения и «Нума Помпилий», приносят ему великую честь и похвалу. Стихотворство его чисто и приятно, слог текущ и тверд, изображении сильны и свободны; его оды наполнены стихотворческого огня, сатирические сочинения остроты и приятных замыслов, а «Нума Помпилий» философических рассуждений; и он по справедливости почитается в числе лучших наших стихотворцев и заслуживает великую похвалу» (стр. 237).

Петров считался громким лириком и остроумным сатириком. Трудно вообразить себе что-нибудь жестче, грубее и напыщеннее дебелой лиры этого семинарского певца. В оде его «На победу российского флота над турецким» много той напыщенной высокопарности, которая почиталась в то время лирическим восторгом и пиитическим парением. И потому эта ода особенно восхищала современников. И действительно, она лучше всего прочего, написанного Петровым, потому что все прочее из рук вон плохо. Грубость вкуса и площадность выражений составляют характер даже нежных его стихотворений, в которых он воспевал живую жену и умершего сына своего. Но такова сила предания: Каченовский еще в 1813 году, когда Петрова давно уже не было на свете, восхвалял его в своем «Вестнике Европы»! Странно, что в «Опыте исторического Словаря о российских писателях» Новиков холодно и даже насмешлива, а потому и весьма справедливо, отозвался о Петрове: «Вообще о сочинениях его сказать можно, что он

напрягается итти по следам российского лирика; и хотя некоторые и называют уже его вторым Ломоносовым, но для сего сравнения надлежит ожидать важного какого-нибудь сочинения и после того заключительно сказать, будет ли он второй Ломоносов или останется только Петровым и будет иметь честь слыть подражателем Ломоносова» (стр. 163). Этот-отзыв взбесил Петрова, и он ответил сатирою на «Словарь», которая может служить образцом его сатирического остроумия:

…….Я шлюсь на Словаря,В нем имя ты мое найдешь без фонаря;Смотри-тко, тамо я как солнышко блистаю,На самой маковке Парнасса превитаю!То правда, косна желвь там сделана орлом,Кукушка лебедем, ворона соколом;Там монастырские запечны лежебокиПожалованы все в искусники глубоки;Коль верить Словарю, то сколько есть дворов,Столь много на Руси великих авторов;Там подлой на ряду с писцом стоит алырщик,. . . . . . . . . .. . . . . . . . . .С баклагой сбитенщик и водолив с бадьей;А всё то авторы, всё мужи имениты,Да были до сих пор оплошностью забыты:Теперь свет умному обязан молодцу,Что полну их имен составил памятцу;В дни древни, в старину жил, был де царь Ватуто,Он был, да жил да был, и сказка-то вся туто.Такой-то в эдаком писатель жил году,Ни строчки на своем не издал он роду;При всем том слог имел, поверьте, молодецкой;Знал греческий язык, китайской и турецкой.Тот умных столько-то наткал проповедей:Да их в печати нет. О! был он грамотей;В сем годе цвел Фома, а в эдаком Ерема;Какая же по нем осталася поэма?Слог пылок у сего и разум так летуч,Как молния в эфир сверкающа из туч.Сей первый издал в свет шутливую пиесу,По точным правилам и хохота по весу.Сей надпись начертал, а этот патерик;В том разума был пуд, а в этом четверик.Тот истину хранил, чтил сердцем добродетель,Друзьям был верный друг и бедным благодетель;В великом теле дух великой же имел,И видя смерть в глазах, был мужествен и смел.Словарник знает все, в ком ум глубок, в ком мелок,Кто с ним ватажился, был друг ему и брат,Во святцах тот его не меньше как Сократ.О други, что своим дивитеся работам,Сию вы памятцу читайте по субботам!Когда ж возлюбленный всеросский наш СловарьПлох разумом судья, плох наших хвал звонарь:Кто ж будет ценовщик сложений стихотворных,Кто силен отличить хорошие от вздорных? {20}

20

Сатира называется «К… из Лондона» (Сочинения В. Петрова», Спб., 1811, ч. III, стр. 115–118). Многоточиями в тексте «Отечественных записок» заменены следующие стихи, видимо, выброшенные цензурой (в издании 1811 года они есть):

«Игумен тут с клюкой, тут с мацами батырщик,Здесь дьякон с ладаном, там пономарь с кутьей».

Кроме того, между восьмой и девятой строками снизу в тексте «Отечественных записок» пропущен стих:

«Рассудков и доброт он верный есть оселок» (стр. 117)

и в последней строке вместо «отличить» нужно «различить» (стр. 118).

Костров прославил себя переводом шести песен «Илиады» шестистопным ямбом. {21} Перевод жёсток и дебел, Гомера в нем нет и признаков; но он так хорошо соответствовал тогдашним понятиям о поэзии и Гомере, что современники не могли не признать в Кострове огромного таланта.

Из старой, додержавинской школы пользовался большою известностию подражатель Сумарокова – Майков. Он написал две трагедии, сочинял оды, послания, басни, в особенности прославился двумя так, называемыми «комическими» поэмами: «Елисей, или раздраженный Вакх» и «Игрок Ломбера». Г. Греч, составитель послужных и литературных списков русских литераторов, находит в поэмах Майкова «необыкновенный пиитический дар», {22} но мы, кроме площадных красот и веселости дурного тона, ничего в них не могли найти.

21

Перевод Е. Кострова вышел в 1787 году.

22

Намек на его «Опыт краткой истории русской литературы», 1822 год.

С Державина начинается новый период русской поэзии, и как Ломоносов был первым ее именем, так Державин был вторым. В лице Державина поэзия русская сделала великий шаг вперед. Мы сказали, что в некоторых стихотворных пьесах Ломоносова, кроме замечательного по тому времени совершенства версификации, есть еще и одушевление и чувство; но здесь должны прибавить, что характер этого одушевления и этого чувства обнаруживает в Ломоносове скорее оратора, чем поэта, и что элементов художественных решительно незаметно ни в одном его стихотворении. Державин, напротив, чисто художническая натура, поэт по призванию; произведения его преисполнены элементов поэзии как искусства, и если, несмотря на то, общий и преобладающий характер его поэзии – риторический, в этом виноват не он, а его время. В Ломоносове боролись два призвания – поэта и ученого, и последнее было сильнее первого; Державин был только поэт, и больше ничего. В стихотворениях его уже нечего удивляться одушевлению и чувству – это не первое и не лучшее их достоинство; они запечатлены уже высшим признаком искусства – проблесками художественности. Муза Державина сочувствовала музе эллинской, царице всех муз, и в его анакреонтических одах промелькивают пластические и грациозные образы древней антологической поэзии; а Державин между тем не только не знал древних языков, но и вообще лишен был всякого образования. Потом в его стихотворениях нередко встречаются образы и картины чисто русской природы, выраженные со всею оригинальностию русского ума и речи. И если все это только промелькивает и проблескивает, как элементы и частности, а не является целым и оконченным, как создания выдержанные и полные, так что Державина должно читать всего, чтобы из рассеянных мест в четырех томах его сочинений {23} составить понятие о характере его поэзии, а ни на одно стихотворение нельзя указать, как на художественное произведение, – причина этому, повторяем, не в недостатке или слабости таланта этого богатыря нашей поэзии, а в историческом положении и литературы и общества того времени. Посеянное Екатериною II возросло уже после нее, а при ней вся жизнь русского общества была сосредоточена в высшем сословии, тогда как все прочие были погружены во мраке невежества и необразованности. Следовательно, общественная жизнь (как совокупность известных правил и убеждений, составляющих душу всякого общества человеческого) не могла дать творчеству Державина обильных материалов. Хотя он и воспользовался всем,

что только могло оно ему дать, однако этого было достаточно только для того, чтоб поэзия его, по объему ее содержания, была глубже и разнообразнее поэзии Ломоносова (поэта времен Елизаветы), но не для того, чтоб он мог сделаться поэтом не одного своего времени. Сверх того, так как всякое развитие совершается постепенно и последующее всегда испытывает на себе неизбежное влияние предшествовавшего, то Державин не мог, вопреки своей поэтической натуре, смотреть на поэзию иначе, как с точки зрения Ломоносова, и не мог не видеть выше себя не только этого учителя русской литературы и поэзии, но даже Хераскова и Петрова. Одним словом, поэзия Державина была первым шагом к переходу вообще русской поэзии от риторики к жизни, но не больше.

23

Белинский пользовался четырехтомным изданием сочинений Г. Р. Державина, вышедшем в 1843 году.

Мы здесь только повторяем, для связи настоящей статьи, resume [7] нашего воззрения на Державина; кто хочет доказательств, тех отсылаем к нашей статье о Державине во второй и третьей книжках «Отечественных записок» нынешнего года.

Важное место должен занимать в истории русской литературы еще другой писатель екатерининского века: мы говорим о Фонвизине. Но здесь мы должны на минуту воротиться к началу русской литературы. Кроме того обстоятельства, что русская литература была в своем начале нововведением и пересадкою, начало ее было ознаменовано еще другим обстоятельством, которое тем важнее, что оно вышло из исторического положения русского общества и имело сильное и благодетельное влияние на все дальнейшее развитие нашей литературы до сего времени и доселе составляет одну из самых характеристических и оригинальных черт ее. Мы разумеем здесь ее сатирическое направление. Первый по времени поэт русский, писавший варварским языком и силлабическим стихосложением, Кантемир, был сатирик. Если взять в соображение хаотическое состояние, в котором находилось тогда русское общество, эту борьбу умирающей старины с возникающим новым, то нельзя не признать в поэзии Кантемира явления жизненного и органического, и ничего нет естественнее, как явление сатирика в таком обществе. С легкой руки Кантемира, сатира внедрилась, так сказать, в нравы русской литературы и имела благодетельное влияние на нразы русского общества. Сумароков вел ожесточенную войну против «кропивного зелья» лихоимцев; Фонвизин казнил в своих комедиях дикое невежество старого поколения и грубый лоск поверхностного и внешнего европейского полуобразования новых поколений. Сын XVIII века, умный и образованный, Фонвизин умел смеяться вместе и весело и ядовито. Его «Послание к Шумилову» переживет все толстые поэмы того времени. Его письма к вельможе из-за границы по своему содержанию несравненно дельнее и важнее «Писем русского путешественника»: {24} читая их, вы чувствуете уже начало французской революции в этой страшной картине французского общества, так мастерски нарисованной нашим путешественником, хотя, рисуя ее, он, как и сами французы, далек был от всякого предчувствия возможности или близости страшного переворота. Его исповедь и юмористические статейки, его вопросы Екатерине II – все это исполнено для нас величайшего интереса, как живая летопись прошедшего. Язык его, хотя еще не карамзинский, однако уже близок к карамзинскому. Но, по предмету нашей статьи, для нас всего важнее две комедии Фонвизина – «Недоросль» и «Бригадир». Обе они не могут назваться комедиями в художественном смысле этого слова: это скорее плод усилия сатиры стать комедиею, но этим-то и важны они: мы видим в них живой момент развития раз занесенной на Русь идеи поэзии, видим ее постепенное стремление к выражению жизни, действительности. В этом отношении самые недостатки комедий Фонвизина дороги для нас, как факты тогдашней общественности. В их резонерах и добродетельных людях слышится для нас голос умных и благонамеренных людей того времени, – их понятия и образ мыслей, созданные и направленные с высоты престола.

7

Итог, резюме. – Ред.

24

Н. М. Карамзина.

Хемницер; Богданович и Капнист тоже принадлежат уже к второму периоду русской литературы: их язык чище, и книжный риторический педантизм заметен у них менее, чем у писателей ломоносовской школы, Хемницер важнее остальных двух в истории русской литературы: он был первым баснописцем русским (ибо притчи Сумарокова едва ли заслуживают упоминовения), и между его баснями есть несколько истинно прекрасных и по языку, и по стиху, и по наивному остроумию. Богданович произвел фурор своею «Душенькою» – современники были от нее без ума. Для этого достаточно привести как свидетельство восторга современников три следующие надгробия Дмитриева творцу «Душеньки»:

I

Привесьте к урне сей, о грации! венец:Здесь Богданович спит, любимый ваш певец.

II

В спокойствии, в мечтах его текли все лета. {25} Но он внимаем был владычицей полсвета,И в памяти его Россия сохранит.Сын Феба! возгордись: здесь муз любимец спит.

III

На руку преклонясь вечернею порою,Амур невидимо здесь часто слезы льетИ мыслят, отягчен тоскою:Кто Душеньку теперь так мило воспоет?

25

В «Отечественных записках» небольшая инверсия; нужно: «В спокойствии, в мечтах текли его все лета» («Собрание сочинений и переводов Ипполита Федоровича Богдановича», М. 1818, изд. 2-е, ч. I, стр. 65). Также и в следующей эпитафии вместо «На руку преклонясь…» нужно «На урну преклонясь» (стр. 64).

К второму изданию сочинений Богдановича, вышедшему уже в 1818 году, приложено множество эпитафий и элегий, написанных во время оно по случаю смерти певца «Душеньки» (а он умер в 1802 году). Между ними особенно замечательны три: первая принадлежит издателю Платону Бекетову, человеку умному и не безызвестному в литературе; вот она:

Зефир ему перо из крыл своих давал;Амур водил рукой: он Душеньку писал.

Вторая написана близким родственником автора «Душеньки» – Иваном Богдановичем:

Не нужно надписьми могилу ту пестрить,Где Душенька одна все может заменить.

Третья принадлежит анониму и написана по-французски:

Quoique bien tu sois l'auteurDe ce po^eme enchanteur,Tu seras un t'em'eraire,Si tu mets au bas ton nom,Bogdanovitz! pour bien faireIl faut signer Apollon [8] .

Кстати: в предисловии ко второму изданию сочинений Богдановича издатель говорит, что первого издания (1809–1810) не успело разойтись и 200 экземпляров, как в Москву вступил неприятель; сочинения Богдановича, разумеется, подверглись общей участи всех книг в это смутное время, и потому впоследствии уцелевшие экземпляры первого издания сочинений Богдановича, вместо двенадцати рублей, продавались в книжных лавках по шестидесяти рублей!..

8

Творец пленительной поэмы,Она твоя – то знаем все мы,Но жаль, ты скромности лишен.Зачем ты в авторстве сознался?Уместней подпись «Аполлон»,Где Богданович подписался. – Ред.