Сочинения Александра Пушкина. Статья третья
Шрифт:
Как прозаик, Батюшков занимает в русской литературе одно место с Жуковским. Это превосходнейший стилист. Лучшие его прозаические статьи, по нашему мнению, следующие: О характере Ломоносова, Вечер у Кантемира, Нечто о поэте и поэзии, Прогулка в Академию художеств, Путешествие в замок Сирей. Так же очень интересны все его статьи, названные во втором издании общим именем Писем и отрывков: они знакомят с личностию Батюшкова как человека. Статья «Две аллегории» характеризует время, в которое она написана: автор начинает ее признанием, что все аллегории вообще холодны, но что его аллегории говорят рассудку, а потому и хороши. Он забыл, что все аллегории потому-то и нелепы и холодны, что говорят одному рассудку, претендуя говорить сердцу и фантазии… «Отрывок из писем русского офицера о Финляндии» показывает, что фантазия Батюшкова была поражена двумя крайностями – югом и севером, светлою, роскошною Италиею и мрачною, однообразною Скандинавиею. Эта статья написана как будто бы в соответствии с элегиею «На развалинах замка в Швеции». Язык и слог этой статьи слыли за образцовые, и вообще она считалась лучшим произведением Батюшкова в прозе. А между тем она есть не что иное, как перевод из Harmonies de la Nature [5] Ласепеда; отрывок, переведенный Батюшковым, можно найти
5
«Гармония природы». – Ред.
6
«Леса и жители полярных стран». – Ред.
Имя Батюшкова невольно напоминает нам другое любезное русским музам имя, имя друга его – Гнедича, талант и заслуги которого столько же важны и знамениты, сколько – увы! и не оценены доселе. Не беремся за труд, может быть, превосходящий наши силы, но посвятим несколько слов памяти человека даровитого и незабвенного. С именем Гнедича соединяется мысль об одном из тех великих подвигов, которые составляют вечное приобретение и вечную славу литератур. Перевод «Илиады» Гомера на русский язык есть заслуга, для которой нет достойной награды. Знаем, что наши похвалы покажутся многим преувеличенными: но «многие» много ли понимают и умеют ли вникать, углубляться и изучать? Невежество и легкомыслие поспешны на приговоры, и для них все то мало и ничтожно, чего не разумеют они. А чтоб быть в состоянии оценить подвиг Гнедича, потребно много и много разумения. Чтоб быть в состоянии оценить перевод «Илиады», прежде всего надо быть в состоянии понять «Илиаду» как художественное произведение, а это не так-то легко. Теперь уже и Шекспир требует комментариев, как поэт чуждой нам эпохи и чуждых нам нравов, – тем более Гомер, отделенный от нас тремя тысячами лет. Мир древности, мир греческий недоступен нам непосредственно, без изучения. «Илиада» есть картина не только греческой, но и религиозной Греции, а у нас, на русском языке, нет не только порядочной, но и сколько-нибудь сносной, греческой мифологии, без которой чтение «Илиады» непонятно. Сверх того, некоторые ученые люди, знающие много фактов, но чуждые идеи и лишенные эстетического чувства, за какое-то удовольствие считают распространять нелепые понятия о поэмах божественного Омира, переводя их с подлинника слогом русской сказки об Емеле-Дурачке. С подлинника – говорят они гордо! Действительно, для разумения «Илиады» знание греческого языка – великое дело; но оно не даст человеку ни ума, ни эстетического чувства, если в них отказала ему природа. Тредьяковский знал много языков, но оттого не был ни умнее, ни разборчивее в деле изящного; а Шекспир, не зная «по-гречески, написал поэму «Венера и Адонис». Такого рода ученые, уверяющие, что греки раскрашивали статуи богов (что действительно делали древние – только не греки, а жители Помпеи, незадолго перед Р. X., когда вкус к изящному был во всеобщем упадке), – такого рода ученые, знающие по-гречески и по-латыни, напоминают собою переведенную с немецкого Жуковским сказку: «Кабуд-Путешественник» («Переводы в прозе В. Жуковского», ч. III, стр. 92). Вот эти и подобные им господа изволят уверять, что Гнедич перевел «Илиаду» напыщенно, надуто, изысканно, тяжелым языком, смесью русского с славянщиной. А другие и рады таким суждениям: не смея напасть на тысячелетнее имя Гомера, они восторгались. «Илиадою» вслух, зевая от нее про себя. – и вот им дают возможность свалить свое невежество, свою ограниченность и свое безвкусие на дурной будто бы перевод. Нет, что ни говори эти господа, а русские владеют едва ли не лучшим в мире переводом «Илиады». Этот перевод, рано или поздно, сделается книгой классическою и настольною и станет краеугольным! камнем эстетического воспитания. Не понимая древнего искусства, нельзя глубоко и вполне понимать вообще искусство. Перевод Гнедича имеет свои недостатки: стих его не всегда легок, не всегда исполнен гармонии, выражение не всегда кратко и сильно; но все эти недостатки вполне выкупаются веянием живого эллинского духа, разлитого в гекзаметрах Гнедича. Следующее двустишие Пушкина на перевод «Илиады» – не пустой комплимент, но глубоко поэтическая и глубоко истинная передача производимого этим переводом впечатления:
Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи;Старца великого тень чую смущенной душой.Глубоко артистическая натура Пушкина умела сочувствовать древнему миру и понимать его: это доказывается многими его произведениями на древний лад. – стало быть, авторитет Пушкина в деле суда над переводом Гнедича не может не иметь веса и значения, – и Пушкин высоко ценил перевод Гнедича. Вот еще стихотворение Пушкина, свидетельствующее о его уважении к труду и имени переводчика «Илиады»:
С Гомером долго ты беседовал один;Тебя мы долго ожидали;И светел ты сошел с таинственных вершин,И вынес нам свои скрижали.И что ж? ты нас обрел в пустыне под шатром,В безумстве суетного пира,Поющих буйну песнь и скачущих кругомОт нас созданного кумира.Смутились мы, твоих чуждаяся лучей.В порыве гнева и печалиТы проклял нас, бессмысленных детей,Разбил листы своей скрижали.Нет! ты не проклял нас. Ты любишь с высотыСкрываться в тень долины малой;Ты любишь гром небес и также внемлешь тыЖурчанью пчел над розой алой.Нет, не настало еще время для славы Гнедича; оценка подвига его еще впереди: ее приведет распространяющееся просвещение, плод основательного учения…
Гнедич как бы считал себя призванным на перевод Гомера; мы уверены, что только время не позволило ему перевести и «Одиссею». Гомер был его любимейшим певцом, и Гнедич силился создать апофеозу своему герою в поэме «Рождение Гомера». Поэма эта написана в древнем духе, очень хорошими стихами, но длинна и растянута; совсем некстати приплетены к ней судьбы Гомера в новом мире. Перевод идиллии Феокрита «Сиракузянки или праздник Адониса», с присовокупленным к нему в виде предисловия рассуждением об идиллии, есть двойная заслуга Гнедича: перевод превосходен, а рассуждение глубокомысленно и истинно. Но кто оценит этот подвиг, кто поймет глубокий смысл и художественное достоинство идиллии Феокрита, не имея понятия о значении, какое имел для древних Адонис, и о праздниках в честь его?.. «Рыбаки», оригинальная идиллия Гнедича, есть мастерское произведение; но оно лишено истины в основании: из-под рубища петербургских рыбаков виднеются складки греческого хитона, и русскими словами, русскою речью прикрыты понятия и созерцания чисто древние… При всем этом в «Рыбаках» Гнедича столько поэзии, жизни, прелести, такая роскошь красок, такая наивность выражения! Замечательно, что эта идиллия написана в 1821 году, а в 1820 году были уже изданы идиллии г. Панаева! Не знаем, в котором году переведена Гнедичем идиллия Феокрита и написано предисловие к ней; если в одно время с появлением идиллий г. Панаева, то поневоле подивишься противоречиям, из которых состоит русская литература… Посмотрите – что за стих!
Уже над Невою сияет беззнойное солнце;Уже вечереет, а рыбаря нет молодого.Вот солнце зашло, загорелся безоблачный запад;С пылающим небом слиясь, загорелося море,И пурпур и золото залили рощи и долы.Шпиц тверди петровой, возвышенный, вспыхнул над градом,Как огненный столп,Кроме «Рыбаков», у Гнедича мало оригинальных произведений; некоторые из них не без достоинств; но нет превосходных, и все они доказывают, что он владел несравненно большими силами быть переводчиком, чем оригинальным поэтом. Замечательно, что стих Гнедича часто бывал хорош не по времени. Следующее стихотворение «К К.Н. Батюшкову», написанное в 1807 году, вдвойне интересно: и как образец стиха Гнедича, и как факт его отношений к Батюшкову:
Когда придешь в мою ты хату,Где бедность в простоте живет?Когда поклонишься пенату,Который дни мои блюдет?Приди, разделим снедь убогу,Сердца вином воспламенимИ вместе – песнопенья богуЧасы досуга посвятим.А вечер, скучный долготою,В веселых сократим мечтах;Над всей подлунной стороноюМечты промчимся на крылах.Туда, туда, в тот край счастливый,В те земли солнца полетим,Где Рима прах красноречивыйИль град святой Ерусалим.Узрим средь дикой ПалестиныЗа божий гроб святую рать,Где, цвет Европы, паладиныЛетели в битвах умирать.Певец их, Тасс, тебе любезный,С кем твой давно сроднился дух,Сладкоречивый, гордый, нежный,Наш очарует взор и слух.Иль мой певец – царь песнопений,Неумирающий Омир,Среди бесчисленных виденийОткроет нам весь древний мир;О, песнь волшебная ОмираНас вмиг перенесет, певцов,В край героического мираИ поэтических богов:Зевеса, мещущего громы,И всех бессмертных вкруг отца,Пиры их светлые и домыУвидим в песнях мы слепца.Иль посетим Морвен фингалов,Ту Сельму, дом его отцов,Где на пирах сто арф звучалоИ пламенело сто дубов;Но где давно лишь ветер ночиС пустынной шепчется травой,И только звезд бессмертных очиТам светят с бледною луной.Там Оссиан теперь мечтаетО битвах, о делах былых;И лирой – тени вызываетМогучих праотцев своих.И вот Тренмор, отец героев,Чертог воздушный растворив,Летит на тучах, с сонмом воев,К певцу и взор, и слух склонив.За ним тень легкая Мальвины,С златою арфою в руках,Обнявшись с тению Моины,Плывут на легких облаках.Но вдруг, возможно ли словамиПересказать иль описать,О чем случается с друзьямиПод час веселый помечтать?Счастлив, счастлив еще несчастный,С которым хоть мечта живет;В днях сумрачных день сердцу ясныйОн хоть в мечтаниях найдет.Жизнь наша есть мечтанье тени;Нет сущих благ в земных странах.Приди ж под кровом дружней сениПовеселиться хоть в мечтах.В то время такие стихи были довольно редки, хотя Жуковский и Батюшков писали несравненно лучшими. «На гробе матери» (1805), «Скоротечность юности» (1806), «Дружба» замечательны, как и приведенная выше пьеса Гнедича. Знаменито в свое время было стихотворение его «Перуанец к испанцу» (1805): теперь, когда от поэзии требуется прежде всего верности действительности и естественности, теперь оно отзывается риторикою и декламациею на манер бледной Мельпомены XVIII века; но некоторые стихи в нем замечательны энергиею чувства и выражения, несмотря на прозаичность. {21}
21
Белинский имел в виду, конечно, следующие стихи, начинающиеся словами:
«Властитель и тиран моих плачевных дней!Кто право дал тебе над жизнию моей?» – и т. д.Гнедич перевел из Байрона (1824) еврейскую мелодию, переведенную впоследствии Лермонтовым («Душа моя мрачна, как мой венец»); перевод Гнедича слаб: видно, что он не понял подлинника. Гнедич принадлежит по своему образованию к старому, допушкинскому поколению наших писателей. Оттого все оригинальные пьесы его длинны и растянуты, а многие прозаичны до последней степени, как, например, «К И.А. Крылову» (стр. 215). Оттого же он перевел прозою дюсисовского «Леара» или переделал шекспировского «Лира» – не помним хорошенько; оттого же он перевел стихами вольтеровского «Танкреда». Но перевод его «Простонародных песен нынешних греков», изданный в 1825 году, есть еще прекрасная заслуга русской литературе.
Жаль, что нет полного издания сочинений Гнедича. Сделанное им самим в 1834 году очень неполное: в нем нет «Леара», нет «Илиады», нет введения к простонародным песням нынешних греков и сравнения их с русскими песнями, нет статьи его о древнем стихосложении, напечатанной в «Вестнике Европы», нет переведенных шестистопным ямбом 7, 8, 9, 10 и 11-й песен «Илиады», нет «Рассуждения о причинах, замедляющих просвещение в России». Такой писатель, как Гнедич, стоил бы издания полного собрания литературных трудов его.