Сочинения Александра Пушкина. Статья вторая

Белинский Виссарион Григорьевич

Вероятно, увлеченный шиллеровским созерцанием великого мира греческой жизни, Жуковский и сам написал пьесу в этом же роде – «Ахилл». В ней есть прекрасные места; но вообще в греческое созерцание Жуковский внес слишком много своего, – и тон ее выражения сделался оттого гораздо более унылым и расплывающимся, нежели сколько следовало бы для пьесы, которой содержание взято из греческой жизни и которая написана в греческом духе. Равным образом, к недостаткам этой пьесы принадлежит еще и то, что она больше растянута, чем сжата, а потому утомляет в чтении. Но, несмотря на то, в ней есть красоты, иногда напоминающие пьесы Шиллера в этом роде, и вообще «Ахилл» Жуковского – одно из замечательных его произведений.

Как романтик по натуре, Шиллер созерцал греческую жизнь с ее романтической стороны, – и вот причина, почему многие недальновидные критики не хотели в его произведениях греческого содержания видеть верное воспроизведение духа Эллады; но это уже была вина их, недальновидных критиков, а не вина Шиллера. Вольно же было им и не подозревать, что в Греции был свой романтизм! Жуковский – тоже, как романтик по натуре, был в состоянии превосходно передать пьесы Шиллера греко-романтического содержания. По этой же самой причине его переводы таких пьес Гёте более неудачны, чем удачны: ссылаемся на «Мою богиню» (т. VI. стр. 65). Это понятно: Гёте смотрел на Грецию совсем с другой стороны, нежели Шиллер: последний более видел ее внутреннюю, романтическую сторону; Гёте – видел больше ее определенную, светлую олимпийскую сторону. Оба великие поэта верно смотрели на Грецию, каждый видя разные, но ее же собственные Стороны. Когда же Гёте сходился с Шиллером в созерцании греческой жизни (как, например, в «Прометее» и «Коринфской

невесте»), – он отыскивал в нем и выражал более философскую его сторону. И в этом отношении Гёте был верен своему духу. Романтическое направление Жуковского совершенно вне сферы Гётева созерцания, и потому Жуковский мало переводил из Гёте, и все переведенное или заимствованное из него переменял по-своему, за исключением только чисто романтических в духе средних веков пьес Гёте, каковы, например, баллады: «Лесной царь» и «Рыбак». {41} И если талант Жуковского, как переводчика, совершенно вне сферы поэзии Гёте, – отсюда нисколько еще не следует, чтоб причиною этого была высота гения Гёте. Жуковский переводил же превосходно Шиллера, – а гений Шиллера ничем не ниже гения Гёте. Вообще мысль – считать Шиллера ниже Гёте – и нелепа, и устарела. Жуковский – необыкновенный переводчик и потому именно способен верно и глубоко воспроизводить только таких поэтов и такие произведения, с которыми натура его связана родственною симпатиею.

41

Среди немецких переводов Жуковского переводы из Гёте (всего 18 стихотворений) занимают, второе место после переводов из Шиллера (см. В. М. Жирмунский «Гёте в русской литературе», Л., 1937, стр. 99). Большинство из них напечатано было в сборнике «Для немногих» (1818) в ничтожном количестве экземпляров. Может быть, поэтому Белинский считал, что Жуковский переводил мало из Гёте.

«Идеалы» Шиллера переведены не совсем удачно. Перевод этот относится к первой поре поэтической деятельности Жуковского. Уж одно то, что, переводя эту пьесу, он переменил название ее «Идеалы» на «Мечты», – одно уж это показывает, как не глубоко вник он в мысль ее. Многие стихи в этой пьесе просто нехороши; многие выражения лишены точности и определенности. Вот для доказательства целый куплет:

И неестественным стремленьемВесь мир в мою теснился грудь;Картиной, звуком, выраженьем,Во все я жизнь хотел вдохнуть,И в нежном семени сокрытой.Сколь пышным мне казался свет…Но ах, сколь мало в нем развито!И малое – сколь бедный цвет!

Как-то чувствуется само собою, что вместо выраженьем, надо было поставить словом; последние четыре стиха так неловки, что едва-едва можно догадываться о мысли Шиллера.

Другим образом, но так же неудачно переведена пьеса Байрона, начинающаяся в переводе стихом: «Отымает наши радости». {42} Жуковский дал ей совсем другой смысл и другой колорит, так что байроновского в ней ничего не осталось, а замененного переводчиком, после даже прозаического, но верного перевода, нельзя читать с удовольствием. Вот самый близкий прозаический перевод пьесы Байрона:

42

Ж. Байрон «Stanzas for music».

«Нет радостей, какие может дать нам мир, в замену тех, которые он отнимает у нас в то время, когда уж жар первых мыслей остывает в печальном увядании чувств. Не одна только свежесть ланит вянет скоро, – нет, свежий румянец сердца исчезает прежде самой юности.

–

И эти немногие души, которым удастся уцелеть после их разрушенного счастия, наплывают на мели преступлений или уносятся в океан буйных страстей. Их путеводный компас изломан, или стрелка его напрасно указывает на берег, к которому их разбитая ладья никогда не причалит.

–

Тогда-то сходит на душу тот мертвенный холод, подобный самой смерти; сердце не может сочувствовать страданиям других, не смеет думать о своих собственных страданиях; ручей слез покрывается тяжелою ледяною корою; а если и блестят еще очи, – то это блеск льда.

–

Хотя остроумие порою ярко сверкает еще в устах, и смех развлекает сердце в часы полуночи, которые не дают уже прежней надежды на успокоение; но все это, как листы плюща, обвивающиеся вокруг развалившейся башни: зеленые и дико свежие сверху – серые и землистые снизу.

–

О, если б мог я чувствовать, как чувствовал прежде, быть тем, чем был… или плакать об исчезнувшем, как бывало плакал… Как бы ни был мутен и нечист ручей, найденный нечаянно в пустыне, он кажется сладостным и отрадным: так отрадны были бы мне мои слезы среди опустошенной степи моей жизни».

Сличите хоть второй куплет нашего буквального прозаического перевода с стихотворным переводом Жуковского:

Наше счастие разбитоеВидим мы игрушкой волн;И в далекий мрак сердитоеМоре мчит наш бедный челн.Стрелки нет путеводительной,Иль вотще ее магнитВ бурю к пристани спасительнойЧелн беспарусный манит?..

То ли это?.. В последних двух куплетах еще более искажена мысль Байрона.

Но – странное дело! – наш русский певец тихой скорби и унылого страдания обрел в душе своей крепкое и могучее слово для выражения страшных подземных мук отчаяния, начертанных молниеносною кистию титанического поэта Англии. «Шильйонский узник» Байрона передан Жуковским на русский язык стихами, отзывающимися в сердце, как удар топора, отделяющий от туловища невинноосужденную голову… Здесь в первый раз крепость и мощь русского языка явилась в колоссальном виде и до Лермонтова более не являлась. Каждый стих в переводе «Шильйонского узника» дышит страшной энергиею, и надо совершенно потеряться, чтоб выписать лучшее из этого перевода, где каждая страница есть равно лучшая. {43} Но мы напомним здесь нашим читателям только эту ужасную картину душевного ада, в сравнении с которым ад самого Данте кажется каким-то раем:

43

Оценка Белинским «Шильонского узника» в переводе Жуковского во многом напоминает восторженный отзыв Пушкина. См. письмо к Н. И. Гнедичу из Кишинева 27 сентября 1822 года. (Полное собрание сочинений, изд. Акад. наук СССР, т. XIII, стр. 48, ред. тома Д. Д. Благой).

Но что потом сбылось со мной,Не помню… свет казался тьмой,Тьма светом; воздух исчезал;В оцепенении стоял,Без памяти, без бытия,Меж камней хладным камнем я;И виделось, как в тяжком сне,Все бледным, темным, тусклым мне;Все в смутную слилося тень;То не было ни ночь, ни день,Ни тяжкий свет тюрьмы моей,Столь ненавистный для очей;То было тьма без темноты;То было бездна пустотыБез протяженья и границ;То были образы без лиц;То страшный мир какой-то былБез неба, света и светил,Без времени, без дней и лет,Без промысла, без благ и бед,Ни жизнь, ни смерть – как сон гробов,Как океан без берегов,Задавленный

тяжелой мглой,Недвижный, темный и немой.

Много было расточено похвал переводу отрывка из поэмы Томаса Мура «Див и Пери»; но перевод этот далеко ниже похвал: он тяжел и прозаичен, и только местами проблескивает в нем поэзия. Впрочем, может быть, причиною этого и сам оригинал, как не совсем естественная подделка под восточный романтизм. Несравненно выше, по достоинству перевода, почти никем не замеченная поэма «Суд в подземельи». {44} Мрачное содержание этой поэмы взято из мрачной жизни невежественных и дико фанатических средних веков. Молодую монахиню, увлеченную страстию сердца, осуждают быть заживо схороненною в подземном склепе…

44

«Суд в подземелья» (1832) – отрывок из исторической поэмы Вальтера Скотта «Marmion».

Три совершителя судаСидели рядом за столом;Пред ними разложен на немУстав Бенедиктинцев был;И, чуть во мгле сияя, лилМерцанье бледное ночникНа их со мглой слиянный лик.Товарищ двум другим судьям,Игуменья из Витби тамЯвлялась, и была сперваЕе открыта голова;Но скоро скорбь втеснилась ейВо грудь, и слезы из очейНевольно жалость извлекла,И покрывалом облекла,Тогда лицо свое она.С ней рядом, как мертвец, бледна,С суровой строгостью в чертах,Обретшая в посте, в мольбахБесстрастье хладное одно(В душе святошеством давноПрямую святость уморя) —Тильмутского монастыряПриорша гордая была;И ряса, черная, как мгла,Лежала на ее плечах;И жизни не было в очах,Черневших мутно без лучейИз-под седых её бровей.Аббат Кутбертовой святойОбители, монах седой,Иссохнувший полумертвецИ уж с давнишних пор слепец.Меж ними сгорбившись сидел;Потухший взор его гляделВперед, ничем не привлечен,И грозной думой омрачен,Ужасен бледный был старик,Как каменный надгробный лик.Во храме зримый в час ночной,Немого праха страж немой.Пред ними жертва их стоит;На голове ее лежитЛицо скрывающий покров;Видна на белой рясе кровь;И на столе положеныСвидетели ее вины:Лампада, четки и кинжал.По знаку данному, сорвалМонах с лица ее покров,И кудри черных волосовУпали тучей по плечам.Приорши строгия очамБыл узницы противен вид;С насмешкой злобною глядитВ лицо преступницы она,И казнь ее уж решена.. . . . . .. . . . . .Перед судилищем онаСтоит, почти умерщвленаТерзаньем близкого конца;И бледность мертвая лицаБыла видней, была страшнейОт черноты ее кудрей,Двойною пышною волнойОбливших лик ее младой.Оцепенев, стоит она;Глава на грудь наклонена;И если б мутный луч в глазах,И содрогание в грудяхНе изменяли ей порой,За лик бездушный, восковойМогла б быть принята она:Так бездыханна, так бледна,С таким безжизненным лицом,Таким безгласным мертвецомОна ждала судьбы своейОт непрощающих судей.И казни страх ей весь открыт:В стене, как темный гроб, прорытГлубокий, низкий, тесный вход;Тому, кто раз в тот гроб войдет,Назад не выйти никогда:Коренья, в черепке вода,Краюшка хлеба с ночникомУже готовы в гробе том;И с дымным факелом в руках,На заступ опершись, монах,Палач подземный, перед ним.Безгласен, мрачен, недвижим,С покровом на лице стоит;И грудой на полу лежитГробокопательный снаряд:Кирпич, кирка, известка, млат.Слепой игумен с места всталИ руку тощую поднял,И узницу благословил…И в землю факел свой вонзил,И к жертве подошел монах;И уж она в его рукахТрепещет, борется, кричит,И, сладив с ней, уже тащит,Бесчувственный на крик и плач,Ее живую в гроб палач…Сто ступеней наверх вели;Из тайника судьи пошли,И вид их был свирепо-дик:И глухо жалкий, томный крикИз глубины их провожал;И страх шаги их ускорял;И глуше становился стон,И наконец умолкнул он;И скоро вольный воздух имСвоим дыханием живымСтесненны груди оживил.Уж час ночного бденья был,И в храме пели. И во храмОни пошли; но им и тамСквозь набожный поющих ликВсе слышался подземный крик.Когда ж во храме хор отпел,Ударить в колокол велелАббат душе на упокой…Протяжный глас в тиши ночнойРаздался; из глубокой мглыЕму Нортумбрии скалыОткликнулись; услыша звон,В Брамбурге селянин сквозь сонС подушки голову поднял,Молиться об умершем стал,Не домолился и заснул;Им возбужденный, помянулУсопшего святой чернец,Варквортской пустыни жилец;В Шевьотскую залегший сень,Вскочил испуганный олень,По ветру ноздри распустилИ чутко ухом шевелил,И поглядел по сторонам,И снова лег… и снова тамВсе, что смутил минутный звон,В глубокий погрузилось сон.

«Овсяный кисель», «Красный карбункул», «Деревенский сторож в полночь», «Сражение с змеем», «Неожиданное свидание», «Путешественник и поселянка» (из Гёте), «Нормандский обычай», «Тленность», «Война мышей с лягушками», «Цейкс и Гальциона» и отрывки из «Энеиды» и «Илиады» принадлежат к числу замечательных переводов Жуковского. В отрывках из «Илиады» стих легче, чем стих Гнедича; но в последнем, по нашему мнению, более жизни, более греческого духа и колорита. Впрочем, Жуковский эти отрывки из «Илиады» перевел с латинского.