Сочинения в 2 т. Том 1
Шрифт:
Из тюремных дверей, гремя ключами, выбежал солдат. У него трясся подбородок. Брови широко расползлись по лбу.
В группе арестованных произошло движение. Но кубанец резко обернулся и на секунду застыл, выпятив стиснутые губы. Я увидел белки его глаз. Они как бы отодвинули лоб.
Выслушав бормотание солдата, кубанец кивнул Митрофану:
— Кто это там? В камере?
Старик передернул плечами;
— Душевный… Хохотун.
— Давно?
— Дней десять…
— А ну-ка, выведи его… не буйный?
Митрофан
— Не… весельчак! — и, пошатываясь, пошел через двор к дверям.
Я не узнал Игната. Когда в полутьме коридора он появился в сопровождении бородача и уже послышался знакомый хохоток, я испугался такой перемены. Яркие, обнаженные зубы и сплошная полоска бровей. Он шел напряженным шажком, словно готовясь к прыжку.
Кубанец шагнул вперед, смерил его взглядом.
— Кто такой?
Игнат остановился и внимательно поглядел на небо. Высоко, прямо над двором, поигрывая крыльями, плыл кобчик. Шаруда поднял руки, подпрыгнул, потом внимательно осмотрел свои ладони.
— Ушел? — сказал он печально. — Опять удрал! — и тихонько засмеялся. Плечи его затряслись, запрыгали брови.
— Иван!.. Брат!.. Вернись!.. — неистово завопил он, прыгая и выбрасывая вверх руки.
Кобчик легко уходил на восток. Шаруда закрыл ладонями лицо. Кажется, он рыдал. Но когда он поднял голову, я увидел яростную гримасу. Он отбежал на несколько шагов, захохотал и вдруг нырком бросился на землю. Послышался упругий хруст костей. Невольно я подался вперед. Он бился на земле в страшном припадке веселья. Наконец он поднялся и, присев на корточки, набрав полные ладони земли, стал «умываться».
Но теперь в трех шагах от себя он увидел кубанца. Взгляды их встретились, сомкнулись.
— А, милый, — ласково запел Шаруда и ступил вперед, высунув язык. Кубанец стремительно вскинул стек:
— Назад!
Тотчас между ними вырос солдат. Бледные веки его часто мигали. Шаруда выпрямился, отступил на шаг.
— Я князь, — сказал он. — Я попрошу вина. Человек!
Придерживая бороду, сзади подошел Митрофан. Он тоже смеялся, багровые десны его горели:
— Ай, князь…
Кубанец повернулся к нему:
— Кто это?
Старик лениво сощурил глаза:
— Какой там князь… Комсомол, сволочь…
Сзади, в группе арестованных, раздался вздох… длинное, протяжное «а-а-а…».
Я обернулся. Я запомнил, что даже румяное лицо парня в шляпе стало совершенно белым. Но офицер уже высоко поднял руку со стеком. Красный ремешок на конце стека трепетал, как пламя. Вдруг он поскользнулся, присел, словно пускаясь в пляс.
Раздался короткий свист, и тотчас прямо из глаз Игната ударила кровь.
Сзади пронзительно закричали:
— Падлюка! Жандарм!
Я закрыл глаза и, отступив на несколько шагов, прижался спиной к стене. Я чувствовал, как камень крошится под моими локтями. Секунду мне чудилось, что кренится вся стена. Но… жесткая ладонь
— Видишь, — сказал он, укоризненно качая головой, — беда-то какая. — И, наклонясь, жарко задышал мне в лицо: — Так вот… с бродягами. Ведь они-то все за одно!
Я отступил в сторонку.
Краткий свист повторился снова.
Парень в соломенной шляпе бросился вперед, пытаясь оттолкнуть солдата. Его ударили прикладом. Взвизгнув, он опустился на землю. Кубанец обернулся, пристально посмотрел в мутные глаза парня, весело улыбнулся. Но я заметил, как вздрогнули его тонкие губы и сразу набрякла жила на виске.
Звук, раздавшийся рядом, был похож на курлыканье журавля. Он был близок и становился все громче. Я глянул вверх. Небо было пусто, на покатой кровле тюрьмы догорала заря.
Это все еще смеялся Игнат.
Кубанец крутнулся на каблуке:
— Шомпола!
По тугой земле застучали торопливые шаги. Я подошел к выходу. Сзади зарыдала женщина. Я не оглядывался больше. Камни вокруг стали зелеными и глухими. И я не испугался, не был удивлен, когда у ворот старик взял меня за локоть.
— Аль плачешь?
— Нет…
Он пожевал губами, пошарил в карманах и протянул мне черную корку хлеба:
— На, бери… Батю твого давно знавал… Не хошь?
Я взял хлеб. Я не забывал, что дело не только во мне. Сила лжи стала мне понятна, как все, чем до сего времени я жил, как сила дружбы. И хотя корка, осыпанная табаком, была горька, я ел ее, обдирая губы, причмокивая от удовольствия.
Дед исподлобья следил за мной.
— Так вот… милок. Чай жаль арестанта?
— Кого жалеть? Бродягу?
— Бродяга, он тоже под небом ходит.
— Мало что. И волк под небом.
Старик отрывисто захохотал.
— Ловок!
Он не сказал мне ни слова, видя, что я ухожу. Конечно, он знал, что некуда было уйти из этих развалин. Я долго бродил по пустым переулкам, встречая задумчивых собак. Два или три раза я возвращался к одинокому клену у школьной ограды. Ветви, уже посеребренные луной, вздрагивая, чуть слышно звенели. Я прижимался щекой к шелковистой холодноватой коре. Мне чудилось, что я слышу самую жизнь волокон — движение соков по капиллярам, налив сонной листвы.
Я слушал тихий шелест ветвей — скрип, замедленный и певучий, почти песню. И снова я смотрел на синие развалины города. Они были совершенно мертвы. Даже камень, почти бронзовый известняк, брошенный мною в тишину, канул, не отозвавшись.
Но в этом городе так невыразимо хотелось тепла или хотя бы дальнего огонька, где-нибудь в неразбитом окне, у откинутой занавески.
Чтобы преодолеть одиночество, я вспоминал товарищей, родные лица, улыбки, глаза. Я ощутил особую ясность теперь, ясность и тепло от этой памяти дружбы. И я невольно подумал, что именно она удерживает меня от отчаяния, дает мне силу.