Сочинения в 2 т. Том 2

Северов Петр Федорович

Браслеты имели автоматические замки, захлопывались с певучим стеклянным звоном. Когда матросов вели на берег, неотступным эхом за ними следовал этот встревоженный звон. Он утонул с подлодкой в черной морской глубине…

Да, было чему удивляться двенадцати морякам. Их высадили на берег в районе Херсона — с первого взгляда Сидоренко узнал этот плавный, могучий днепровский разлив, надломленную линию горизонта, степную волну кургана, дальние ветряки.

На берегу их ждала машина, крытый черным брезентом грузовик. Среди охранников были четыре офицера, и в том, как они двинулись навстречу матросам, как всматривались в лица пленных, будто стремясь

что-то разгадать, опять ощущалась близость тайны — немой, затаенный вопрос.

На тюремном дворе им снова приказали построиться. Пожилой, уже седеющий обер-лейтенант три раза прошел перед строем, осматривая каждого матроса с головы до ног.

Он ни о чем не спрашивал, хотя и в нем легко было различить этот сдержанный и непонятный интерес к морякам. Вскоре пленные поняли: он ждал старшего начальника.

Старший начальник, маленький лысый человек в штатском костюме, быстрый, с легкой походкой, с внимательным и цепким взглядом белесых глаз, прибыл через полчаса и, не замечая ни часовых, ни обер-лейтенанта, торжественно застывших на своих местах, прямо подошел к матросам.

— Мне очень приятно вас видеть, — сказал он по-русски. Челюсть его вздрагивала и отвисала, поэтому выражение лица представлялось то испуганным, то бессмысленно застывшим. — С вами особенно приятно познакомиться, господин Зет.

Казалось, он обращался к Сидоренко. Но позднее в камере и комендор Алексей Морозов, и машинист Калинчук утверждали, что с этой странной кличкой Зет он обращался именно к ним. Они стояли рядом, и он смотрел на них в упор.

Рассудительный Сидоренко заметил:

— Ежели б это так, он сказал бы «господа Зеты». Чудные водятся у них имена! А важно было бы знать, за кого он нас принимает? Может, за крупное начальство какое, а?

Лысый осматривал матросов поочередно. Он подходил вплотную, щурил глаза так, словно человек был от него очень далеко, и он силился узнать его или припомнить. Трем морякам: Черевичному, Протасову и Кузьменко он приказал отойти в сторону: отобрал их так уверенно, как будто знал каждого в лицо. Обернувшись к охранникам, он сказал что-то по-немецки. В камере Лялин перевел его слова. Оказалось, Студент хорошо владел немецким языком. Лысый сказал:

— Запереть в отдельную камеру… С ними у меня будет особый разговор.

Почему выбор его пал именно на этих трех? Тогда это казалось загадкой. Теперь известно — это был прием, рассчитанный на то, чтобы смутить и озадачить пленных. На допрос Сидоренко был вызван первым. Он вскоре вернулся, растерянный и злой. Захлопывая за ним тяжелую кованую дверь, часовой оскалил зубы, фыркнул и отвернулся.

— Смеется, стерва, — сказал Сидоренко удивленно. — И тот, лысый, тоже смеялся. Думал, измываться зачнут, так нет, не били. Вот притча, братцы мои! Лысый, значит, встает, руку протягивает: «Садитесь», — говорит. Раз так, и я с ним по-культурному. «Ничего, — говорю, — мы постоим». Сигареткой одолжился. Выкурил. Молчим. Он на меня уставился. Я — на него. «Давно ли плаваешь?» — спрашивает. «Так, — отвечаю, — давненько». — «А людей своих всех знаешь?» — «Нет, — говорю, — только двоих. Вот машиниста Калинчука да механика Кузьменко, что в отдельной камере теперь сидит». Тут он как цыкнет: «Врешь!» Я, значит, объясняю, как есть: часть экипажа погибла, а эти девять, из нового пополнения, ночью перед отходом явились. Видеть-то каждого видел, а чтобы плавать вместе, так это первый рейс… Ладно, успокоился он, молчит, только челюстью трясет… «А скажи-ка, — спрашивает, — ты слышал

про Зета?» — «Слышал», — говорю. Тут он опять сигаретку. «От кого ты слышал про Зета?» — «А как же от кого? От тебя и слышал». Щелкнул он челюстью, глаза выкатил. «Ты не дури, — говорит. — Я этих шуток не люблю». Руки приказывает показать, ладони щупает, вроде, как хиромант. Перед самой мордой его держу я руки, вот, думаю, минута: трахнуть его промежду глаз, тут ему и отходная. Так он вдруг смеяться начал. «Ну, — говорит, — вижу… Не твоего ума это дело. Умственной способности у тебя нет». — «Как — говорю, — нет? Или боцманом каждый сможет? Попробуй-ка один инвентарь корабельный в голове удержи». Так он опять давай хихикать… Черт его знает, что ему, этому голомозому, нужно?

Одно только поняли матросы в тот день: среди них искали человека с таинственным именем Зет.

Вторым на допрос был вызван Калинчук. Он не возвращался до вечера. В сумерки, когда за узким окошком камеры чуть заблестела робкая звезда, тюремщики открыли дверь, внесли и швырнули на пол бездыханное тело машиниста. Сидоренко поднял его на руки, отвел со лба Калинчука мокрый спутанный чуб, вздохнул и оглянулся на матросов. Он увидел, как по серым их лицам, по злым, опустевшим глазам прошла тяжелая тень.

— Был бы я этим тайным, — задумчиво сказал боцман, — сам бы муку принял. Зачем же всех на пытку отдавать?

Из дальнего угла камеры звонкий голос ответил:

— Вы ждете помилования, боцман? Можете оставить эти надежды. Да!

Сидоренко удивленно оглянулся.

— Кто это сказал?

Из угла вышел Аркадий Лялин — светловолосый и хрупкий, с лицом, как обычно, сосредоточенным и спокойным. Он остановился перед боцманом, напряженно опустив скованные руки, откинув голову, чтобы прямо смотреть гиганту Сидоренко в глаза.

— Это сказал я. И могу повторить. Тот, кто рассчитывает на помилование, — трус.

Продолжая держать на руках Калинчука, словно не ощущая тяжести, Сидоренко отступил на шаг, повел могучими плечами. На дубленом лице его отразились и удивление и любопытство.

— А, это ты, Студент? Ну, петух! Кто учил тебя там, в школе, так разговаривать со старшими?

Лялин ответил с юношеским задором:

— Здесь дело не в звании и не в возрасте. Это не палуба корабля. Здесь дело в чести.

Он оглянулся на товарищей, настороженных, замкнутых, молчаливых, и сразу понял: не одобрение, осуждение было в их глазах.

— Хорош ты, Студент, — проговорил боцман чуть слышно, — А только следует тебе знать, чернильница, что и тогда, когда мы у виселицы рядом станем, я останусь боцманом и твоим начальником, а ты матросом и моим подчиненным. Понял? Так вот. Молчи.

Лялин хотел еще возразить, но Морозов отодвинул его плечом и указал глазами на угол камеры.

Лялин отошел к стене, опустился на пол и снова погрузился в то состояние сосредоточенного раздумья, в каком он пребывал все эти дни.

В течение четырех суток лысый чиновник гестапо допрашивал матросов по одному. На столе перед ним стояло вино, а в большой эмалированной вазе горкой лежали свежие фрукты. Он предлагал угощаться, говоря, что не собирается задабривать или подкупать, что это был бы слишком наивный прием…

— Я не собираюсь ловить вас на какой-нибудь неосторожной фразе, — говорил он. — Я спрашиваю просто и прямо: кто из вас Зет? Мне достоверно известно: человек с этим условным именем находится среди вас. Мне нужен только он. В тот час когда он откроется, остальные одиннадцать будут свободны.